Такси остановилось у полутёмного подъезда. Рудник расплатился и поднялся на пятый этаж. Ключ от Лидиной квартиры при нём. «Только бы она не заперлась изнутри на цепочку», — подумал он. Дверь оказалась не запертой, и он вошёл в прихожую. Было темно и тихо. Только на кухне журчало радио. Рудник решил, что Лиды нет дома, но, войдя в комнату, рассмотрел в полутьме, что она лежит на тахте. Рудник окликнул её, но она не отозвалась. Даже не пошевелилась.
Он включил свет, но Лида по-прежнему лежала неподвижно и почему-то в одежде: в подаренном им серо-голубом костюме. Одна рука безвольно повисла, касаясь коврика, другая — закинута за голову. Рот приоткрыт, брови болезненно сдвинуты.
Что с ней? Рудник подошёл к тахте, потряс Лиду за плечо. Но она по-прежнему спала. Он тряхнул её сильнее, но она не размыкала глаз. Рудник приложил ухо к груди, Лида дышала. Что же с ней могло случиться?
И вдруг на туалетном столике Рудник увидел обёртку нембутала. Снотворное. Так вот в чём дело! Она приняла снотворное. Почему? Что её заставило? Пока она ещё жива. Но пройдёт час-другой, и её не будет. Она умрёт, у Рудника заколотилось сердце. Что делать? Разбудить? Дать молока или чего-нибудь рвотного? Нельзя же допустить, чтобы она умерла. Он смотрел в её бледное лицо, не зная что предпринять…
Но почему же нельзя? У него не будет свидетеля. Всё упрощается. Ему не нужно её бояться. К чёрту жалость. Почему он должен её жалеть? Только потому, что он с ней спал? К чёрту! К чёрту! Никаких сентиментальностей. Надо спасать себя. Очень хорошо, что она приняла снотворное. И пусть!
Рудник попятился к дверям. Через несколько секунд он уже был на лестничной площадке. Он бежал, прыгая через несколько ступеней. Скорей подальше отсюда. Скорей!
Он пулей выскочил из подъезда. В скверике напротив дома Рудник присел на скамейку, вытер пот со лба. Он попытался взять себя в руки. «Спокойно, — говорил он себе, — спокойно. Надо во всём разобраться. Почему, почему она приняла снотворное?» По привычке он огляделся. И вдруг напротив, в тени соседнего дома, он увидел машину. В ней кто-то сидел. Двое или трое. Их тёмные силуэты еле читались сквозь приоткрытые окна. Они! Рудник не сомневался: это были они. За ним следят! Конец!
Рудник медленно встал, вытащил сигарету, повернувшись спиной к машине, прикурил и побрёл по скверу. Он не знал, что сейчас будет делать. Бежать? Бесполезно! Оторваться во что бы то ни стало, оторваться от «хвоста».
Он прошёл, наверное, метров двести, когда услышал, как за его спиной заурчал мотор. Серая «Волга» настигала его. Рудник почти бегом пересёк улицу, завернул за угол и оказался во дворе дома. Потом он плохо соображал, что с ним происходит. Он прыгал через какие-то заборы, бежал тёмными переулками, падал, вскакивал и снова бежал, нырял в подворотни, крался вдоль стен, пока не оказался на трамвайной линии.
Наконец он сел в трамвай, потом нырнул в метро и поехал на Ленинградский вокзал.
Всё, кажется, удалось оторваться, — подумал он, покачиваясь в поезде метро. — Завтра приедет Кушниц, а там… «Там конец его службе. Хватит ему рисковать головой. Ему нужен отдых. Пусть его переправят за границу. В конце концов он этого заслужил».
Глава шестнадцатая
Решающая фаза
Почему-то Смеляков представлял себе Лондон как скопище домов из красного кирпича, низких, закопчённых, с узкими стрельчатыми окнами, с торчащими там и сям заводскими трубами, тоже из красного кирпича и тоже закопчёнными. И конечно, Смеляков не мог себе представить Лондон без густого желтоватого тумана и рослых; полисменов в шлемах, с узеньким ремешком под подбородком, в широких, развевающихся накидках. Ещё рисовались ему двухэтажные автобусы, плывущие в тумане среди густого потока машин и пешеходов. Словом, представление Смелякова об английской столице было почерпнуто из романов Диккенса и Голсуорси.
Поэтому в первый же день своего пребывания в Лондоне, выйдя из отеля «Маунт-Ройял» на широкую и шумную Оксфорд-стрит с сияющими витринами, Смеляков понял, что британская столица мало имеет общего с ходячими представлениями о ней. Первое, что бросилось ему в глаза, — это обилие зелени и цветов. Цветы в крошечных палисадниках, цветы в цементных раковинах урнах у подъездов, цветы на окнах, цветы в скверах.
Центр Лондона, там, где в двух-трёхэтажных особняках жил состоятельный народ из тех, что выезжали собственных «ягуарах» и «бентли» с красивыми болонками на коленях, эта часть столицы утопала в зелени, цветах, а вечером в сиянии витрин и реклам.
Красные, прокопчённые, тесно прижавшиеся друг к другу дома он встретил в Уэст-Энде, где жил народ попроще, в большинстве своём — рабочие и продавцы мелких лавчонок.
Вечером он пошёл бродить по Лондону, испытывав невероятное удовольствие от встречи с улицами и площадями, с детства известными ему по литературе. Бейзуотер-роуд, Оксфорд-стрит, Брэнд, Флит-стрит, Тауэр… С Оксфорд-стрит он свернул на Риджент-стрит и вскоре оказался на Пикадилли-серкус. Эта площадь разочаровала его. Ярко освещённая мигающими рекламами, она тем не менее не удивила его никакими архитектурными достопримечательностями. Самым интересным здесь было, пожалуй, скопление хиппи под арками Национального банка — худых, грязно-волосатых, бородатых. Некоторые, несмотря на осень и холодно блестевший от недавнего дождя асфальт, переминались босыми грязными ногами. Один из них бросился в глаза Смелякову тем, что за плечами у него болталась котомка вроде тех, что носили на Руси нищие или странники: обыкновенный мешок из дерюги, с лямками и верёвками, завязанными на углах и у горловины. Да и сам парень походил на странника — бледное лицо с впалыми щеками, жидкими, слипшимися льняными волосами и жидкой растительностью на верхней губе и подбородке. Длинное чёрное пальто перехвачено пеньковой верёвкой. Для полного сходства с русским нищим ему не хватало только лаптей и онуч.
Парень шёл медленно, видимо откуда-то издалека. Он не торопился, никуда не спешил, как никуда не спешили и другие хиппи, те, что подпирали стены банка или листали у стендов порнографические журналы. И Смелякова поразил не только их вид, в котором было что-то дикое, средневековое или даже библейское, а, скорее, их безразличие ко времени, к окружающей действительности. Они просто убивали время. У них не было ни целей, ни желаний. Странно было видеть это Смелякову, который привык ценить каждую секунду, привык жить темпераментно и интенсивно.
Смеляков долго стоял около банка, пытаясь понять этих современных бунтарей. Как не похожи они на бунтарей прошлого века!
Мчались машины. Плыли хорошо знакомые по фильмам и фотографиям красные двухэтажные автобусы с открытой площадкой наверху. Спешили прохожие. И никто не обращал внимания на лохматых, босоногих бунтарей. Смеляков был, наверное, единственным, в ком они возбуждали искреннее любопытство.
Смеляков подумал, что равнодушие, замкнутость в себе присущи англичанам. Ближний, если он не принадлежит к числу особенно близких, почти не возбуждает в англичанине интереса, какой бы экстравагантный поступок он ни совершил. Однажды Смеляков наблюдал, как юная парочка стояла на оживлённом углу, в самой гуще человеческого потока. Он и она самозабвенно целовались. Все спотыкались о них, они явно мешали прохожим. Но никто не только не попросил их подыскать более подходящее место для выражения чувств, но даже не повернул в их сторону головы. «Терпимость или равнодушие, — размышлял Смеляков. — Деликатность, порождённая высоким уровнем культуры, или отчуждённость? Мораль скученного общества — живи и не толкай локтем другого?»
Вернувшись с прогулки, Смеляков долго не мог уснуть. Но потом дни его были так уплотнены, что почти не оставалось времени для размышлений. Программа его пребывания была насыщенной; обычно, выйдя в первом часу ночи из подвозившей его машины, он с трудом поднимался по устланной красным ковром лестнице отеля, раздевался, падал в постель и — тут же засыпал.
После первого завтрака за ним заезжала машина. Очень вежливый розовощёкий седовласый джентльмен, приподнимая тёмную шляпу и вежливо улыбаясь, жал ему руку: «Морнинг, сэр». Розовощёкого господина звали мистер Уорвик: он представился как член научного общества и один из инициаторов конгресса учёных-металлургов.
В девять начиналось слушание очередного доклада. В одиннадцать объявлялся получасовой перерыв, во время которого гостей угощали чаем с пирогом. В час был ленч в ближайшем ресторане, а иногда — у кого-нибудь из хозяев. Здесь говорили и спорили, шутили и выдвигали невероятные гипотезы. Первое время Смеляков стеснялся своего английского, боялся неловких, смешных оборотов, могущих вкрасться в его речь. Но его слушали с интересом — и через день стеснённость исчезла.
Несмотря на то что на симпозиуме присутствовали представители более чем семнадцати стран, а среди участников были люди разных возрастов, от тридцати до семидесяти, несмотря на это разнообразие человеческих типов, Смеляков чувствовал, что со всеми этими людьми его роднит интерес к науке — страстный, всепоглощающий, даже фанатичный. Видимо, это родство и позволяло ему так быстро найти общий язык с другими учёными, хотя он представлял страну, общественный строй которой был непонятен и чужд для большинства участников конференции.
