Он пришел в себя уже лежа у стены ближайшей хижины с наветренной стороны. Неясно понимая, что над ним сгрудились люди, что мисс Плендерлейт стирает сажу и кровь с его лица, он видел огромные языки пламени вертикально вздымающиеся в черное беззвездное небо, в то время как дом совета, одна стена и большая часть крыши которого уже сгорели, постепенно превращался в пепелище.
Сознание вернулось полностью. Он неуверенно поднялся на ноги, поддерживаемый сбоку мисс Плендерлейт. Стрельба прекратилась, слышен был лишь отдаленный рев грузовика будто буксующего в песке. Японцы — вернее те немногие, что остались из них в живых, — по-видимому, в панической спешке покидали кампонг.
— Маккиннон! — Ему пришлось повысить голос, чтобы перекричать трескучий рев пожара. — Маккиннон! Где вы?
— Он где-то на той стороне дома, — сказал Уиллоуби. — С ним все в порядке, Джонни.
— Все ли вышли? — требовательно спросил Николсон. — Кто-нибудь остался внутри? Скажите же ради всего святого!
— Думаю, выбрались все, сэр, — неуверенно проговорил стоявший сбоку Уолтерс. — Там, где мы сидели, никого не осталось — я в этом уверен.
— Слава Богу, слава Богу! А Ван Эффен?
Все промолчали.
— Вы слышали мой вопрос? — заорал Николсон. — Выбрался ли Ван Эффен? — Заметив Гордона, Николсон схватил его за плечо. — Ван Эффен что, до сих пор там? Вы были к нему ближе всех.
Он преодолел половину обратного пути, когда треск, заглушивший даже рев огня, заставил его резко остановиться. Несколько горящих балок обрушилось с крыши на землю, вздымая фонтаны искр и раскаленных угольев не далее трех футов от места, где он застыл как вкопанный. Дверной проем стал абсолютно непроницаем. Николсон быстро поднял глаза, мимолетно ухватившие картину начавшей обваливаться крыши, и более не мешкал. В четыре порывистых неуверенных шага он преодолел блокировавшие проход к двери полыхавшие бревна. Его сухие, как хворост, штаны моментально загорелись, и извивающиеся костерки пламени столь быстро побежали вверх, что Николсон ощутил их жадные мучительные прикосновения на своих обнаженных руках, державших мертвый вес Ван Эффена. Огонь безжалостно впивался в подошвы ботинок, а в ноздри — тошнотворный запах паленой плоти. Его разум улетучивался, силы иссякали вместе с чувством времени и пространства, когда чьи-то сильные руки подхватили его под локти и вытащили на прохладный животворный вечерний воздух.
Легче всего на свете, наверное, было бы передать Ван Эффена в распростертые объятия, упасть на землю и позволить долгожданной волне забытья нахлынуть и унести его. Искушение поступить именно так было почти неодолимым, но Николсон поборол его, продолжая стоять, хватая огромными глотками воздух, хотя легкие, казалось, могли справиться лишь с малой долей того, что им требовалось. Постепенно мозг его стал проясняться, дрожь в ногах улеглась, и Николсон разглядел наконец столпившихся вокруг него Уолтерса, Ивэнса и Уиллоуби. Не обратив, однако, на них никакого внимания, старший помощник пробился сквозь частокол тел и отнес Ван Эффена под прикрытие ближайшей с наветренной стороны хижины.
Медленно, с бесконечной осторожностью Николсон опустил раненого на землю и принялся расстегивать его продырявленную пулями, запачканную кровью рубашку. Ван Эффен схватил его за запястья слабыми руками.
— Вы теряете ваше время, мистер Николсон. — В его едва слышном в шуме пожара голосе клокотала кровь.
Проигнорировав сказанное, Николсон разорвал рубашку напополам и поморщился, увидев открывшееся зрелище. Если Ван Эффену суждено жить, ему следовало немедленно наложить бинты. Разорвав собственную полуистлевшую рубаху на несколько частей, старший помощник промокнул раны, следя одновременно глазами за бледным, изможденным лицом немца. Ван Эффен скривил губы в неком подобии улыбки, видимо, сардонической, если бы не выражение его глаз, подернутых теперь тусклой дымкой коллапса.
— Я же вам сказал — не теряйте времени, — прошептал Ван Эффен. — Баркас… баркас Кисеки. Захватите его. Там есть рация: возможно, — большой передатчик — вы ведь слышали, что говорил Ямата… Уолтерс сможет отправить сообщение, — настойчиво прохрипел он. — Немедленно, мистер Николсон, немедленно. — Его руки соскользнули с запястьев Николсона и безжизненно упали на твердую землю кампонга.
— Почему вы сделали это, Ван Эффен? — Николсон вглядывался в немца, с удивлением покачивая головой. — Ответьте же мне, ради всего святого, почему вы так поступили?
— Бог его знает. Хотя, может быть, я — тоже. — Он дышал теперь очень быстро и поверхностно, каждый раз выдыхая по несколько сдавленных слов. — Тотальная война есть тотальная война, мистер Николсон, но это — работа для варваров. — Он слабо махнул в сторону полыхавшей хижины. — Если бы кто-нибудь из моих соотечественников оказался на моем месте, он поступил бы точно так же. Все мы люди, мистер Николсон, просто люди. — Он приподнял вялую руку, одернул разорванную рубашку и улыбнулся. — Когда нас ранят, разве мы не кровоточим? — Он зашелся судорожным булькающим кашлем, сжимавшим мышцы живота и отрывавшим голову и плечи от земли, а когда приступ кончился, лег так спокойно и неподвижно, что Николсон быстро нагнулся к нему во внезапной уверенности, что Ван Эффен умер. Но тот опять поднял веки, с медленной натужностью человека, борющегося с непреодолимой тяжестью, и улыбнулся Николсону, посмотрев на него затуманенными глазами.
— Мы, немцы, так легко не сдаемся. Это еще не конец фон Эффена. — Он долго молчал, затем шепотом продолжил: — Выигрыш войны стоит многого. Это всегда стоит многого. Но иногда стоимость слишком высока и не соответствует реальной цене. Сегодня запрашиваемая цена была чересчур высокой. Я… я не мог заплатить так много. — Огромный столб пламени взметнулся на крыше дома совета, высветив лицо Ван Эффена ярко-красными бликами, затем быстро иссяк, и голова бормотавшего что-то насчет Кисеки немца выделялась на земле лишь неподвижным белым пятном.
— Что? — Николсон так низко над ним нагнулся, что их лица теперь едва не соприкасались. — Что вы сказали?
— Полковник Кисеки, — едва слышно выдавил Ван Эффен. Он попытался улыбнуться, — у нас есть с ним что-то общее… — Его голос почти сошел на нет, затем снова приобрел твердость. — Думаю, мы оба питаем слабость к маленьким детям.
Николсон не отрываясь смотрел на него, когда по кампонгу пронесся протяжный оглушительный треск, и взметнувшаяся стена огня озарила самые удаленные уголки маленькой деревни. Дом совета, выгорев в основании, рухнул под собственной тяжестью. Внезапная вспышка длилась всего мгновение. На глазах лепестки пламени увяли, и темные угрюмые тени поползли со всех сторон.
Николсон вновь нагнулся к Ван Эффену, но тот был уже без сознания.
Внезапно изнеможение, отчаяние и острая жгучая боль в ногах разом нахлынули на Николсона. Почти теряя сознание, он старался лишь прислониться к стене, как вдруг услышал глухой стук ботинок опрометью бегущего по кампонгу, и чьи-то жесткие пальцы настойчиво впились в его обожженное плечо.
— Давайте же, сэр, давайте! Поднимайтесь на ноги, ради Бога! — В голосе Маккиннона слышалось крайнее отчаяние, с которым Николсону за все время знакомства с боцманом еще не приходилось сталкиваться. — Они взяли их, сэр. Эти желтые дьяволы забрали их с собой!
— Что? Что? — Николсон помотал отяжелевшей головой. — Что они взяли? Планы, алмазы? Да пусть забирают хоть все…
— Надеюсь, алмазы сгорят в аду вместе со всеми маленькими желтыми ублюдками Востока. — Маккиннон то всхлипывал, то переходил на исступленный крик, никогда доселе Николсоном не слышанный. В глазах у боцмана стояли слезы, огромные кулаки были сжаты — он совершенно не помнил себя от ярости. — Они забрали не только алмазы, сэр. Эти скоты взяли с собой заложников — я видел, как они впихивали в грузовик капитана, мисс Драхман и бедного кроху.
За гневом лежит ярость, неистовая, неуправляемая ярость, за которой, в свою очередь, по прохождении границы безумия наступает холодное, абсолютное безразличие. Когда человек переходит этот порог, что удается весьма немногим, он перестает быть самим собой, не вписываясь в рамки собственных ощущений, морального кодекса и стандартов мышления. Он становится индивидуумом, для которого такие понятия, как страх, страдания или опасность перестают что-либо значить. Это состояние отличается необычайно повышенной ясностью рассудка, гиперчувствительным восприятием грядущей опасности и в то же время — полным и нечеловеческим пренебрежением ею. Но, прежде всего, оно характерно абсолютной неумолимостью. В подобном состоянии и нашел себя Николсон в половине восьмого вечера того дня конца февраля, после сообщения Маккиннона об исчезновении Гудрун и Питера.
