Впрочем, все мои искания по делу Берты увенчались крошечным жемчужным зерном: случайно промелькнула информация, что голубоглазая блондинка подрабатывала в Лондоне на машинке и давала об этом объявления в газету «Гардиан». С этой зацепки Генри и начал…
За два дня до возвращения на поля сражений я пригласил на традиционную прощальную трапезу Челюсть и его помощника Чижика, человека не шибко мудрого, но честного и исполнительного,— ему лично вменялось в обязанность вести все дела, связанные с «Бемолью», включая печатание на машинке и шифр–переписку.
Симпозиум нашей троицы состоялся в кабинете восточного ресторана, ютившегося напротив памятника Виконту де Бражелону в островерхом шлеме, простершего свою длань долу, что и привело к основанию города со славными традициями.
В кабинете мы и закайфовали под призывные роки из общего зала, под ксилофоны ножей и вилок, под соус общей беседы о нравах британского истеблишмента, переплетенного родственными и прочими связями, взлелеянного на теннисных кортах Итона и Хэрроу, что позволило выиграть битву при Ватерлоо, и впитавшего не только снобизм имперских динозавров, но и пороки мужеложества — прямой результат раздельного обучения и запрета выходить за пределы подстриженных газонов.
Официант уверенно прислуживал, с каменным лицом вслушивался в наши рассуждения и исправно наливал рюмки, а мы, неумолимо разогреваясь, катились прямо в бушующее море наших повседневных дел и ловили рыбку, большую и маленькую, на своем незатейливом эзоповом языке, что вызывало у служителя тонкую и блудливую улыбку. Таким образом мы обсудили массу служебных дел.
— Ну а если сорвется с крючка?
— Тогда сменим всю леску и поставим новый поплавок.
— На браконьеров всегда есть закон…
Все это не помешало надраться до положения риз (Челюсть, правда, держался стойко и не излишествовал), отвести душу в сортире, поговорить там о жизни со швейцаром в пиджаке с позументами и выползти во взбудораженную ночь: три богатыря в шляпах, словно качающиеся глыбы в чистом поле, катились по улице под колеса машин, растопырив пальцы в приказном жесте, призывно и умоляюще поднимали руки, решительно, словно рубашку на груди, рвали на себя дверцы, кляли, возмущались, угрожали, просили и, наконец, плюнули на все и прошли пешком целых сто метров до Актерского Приюта. Увы, был дан от ворот поворот, и мы, нахохлившись, побрели по бульвару, кляня мудрого Чижика, отсоветовавшего вызвать служебный транспорт: знал, умница, повадки Мани влезать через водителей в интимную жизнь своих атлантов и кариатид.
Римма не ожидала нас, но во время моих побывок была готова ко всему и, переодевшись в кимоно с красным драконом — подарок примерного мужа, с намеком на покорность японских жен (оно, между прочим, блестяще гармонировало с ее рыжими волосами и белой улыбкой, которой она злоупотребляла), оставила нас во власти всемогущего бара, а сама тем временем настрогала салями и сыр, напекла в духовке тостов, приготовила кофе и, видя мои мужественные, но вылезающие из орбит глаза, незаметно подсунула целую пригоршню спасительного аспирина.
К тому времени мы прожили уже лет пятнадцать и не превратили наш брак в руины лишь благодаря сыну, а главное, моему долгому пребыванию на полях кровавых сражений.
Познакомились мы еще во времена Радостных надежд и упований: уже счастливо почили Усы, в честь которых отличник Алекс слагал стихи, обещая «учиться на «четыре–пять», чтоб красный галстук оправдать», тогда же он и записывал в заветную тетрадку, что самое дорогое у человека — это жизнь… и прожить ее надо так, чтобы не было… и, чтобы, умирая, мог сказать: вся жизнь и все силы отданы… В год знакомства с Риммой я уже грыз науку в семинарии, готовя себя к профессии торговца радиотоварами, часовщика и маклера.
Римма уже закончила институт (нечто связанное то ли с дорогами, то ли с транспортом, но приводившее в восторг моих простолюдинов–родственников), естественно, не собиралась работать по профилю, а мечтала о случайной роли в кино и мгновенном превращении в звезду, что очень отвечало бы духу модного тогда аргентинского фильма с Лолитой Торрес о трагедии дипломата и актрисы, которые любили друг друга и мучались всю жизнь, не в силах отказаться от своего призвания ради семейного счастья.
Когда мы внезапно соединили навеки наши души, то я явился в Кадры, и тут обнаружилось, что у Риммы плохая анкета: папа три года просидел в плену. Кадровик отличался прямодушностью: «Ты что, брат? Сдурел, что ли?»
Но любовь, как известно со слов Буревестника и Усов, побеждает смерть, и Алекс совершил первый в жизни геройский поступок (дальше уже тянется целая автострада, устланная подвигами и, наверное, ведущая в Ад): стал в позу, разбушевался, как Зевс, и озадачил всех и вся.
Но, к счастью, подули свежие ветры Первого Ледохода, и Римма внезапно вошла в фавор к начальству, озаренному идеей выковать из нее Жену–Помощницу–Радистку–Верного–Друга–Боевого Товарища и направить дружную семью на бой, на вечный бой, покой нам только снится!
Прорезались у нее явные таланты к языку и радиоделу, хотя талантам нечего делать в Монастыре, нам нужны незаметные люди и трудяги, а таланты обычно неврастеники с разными выкрутасами и привлекают внимание своей шизоидностью.
Но вскоре начались подводные бури наверху, волнения в Синоде, смена Ареопага, и зловещий образ Римминого папы снова вырос до размеров фюрера. Начальство отставило Римму от подготовки, в качестве сладкой пилюли вручило на прощание охотничье ружье за старания и всячески обласкало в припадке гуманности. И оказался дерзкий Алекс один в чистом поле, оставалось ему парить над миром в гордом одиночестве, о, печальный Демон, дух изгнанья, железный парень Алекс!
Сергей родился без меня — до сих пор помню поздравление Центра, заделанное в микроточку,— особого потрясения я не испытал, хотя порадовался, что это отвлечет Римму от регулярных курений с наркоманкой Светкой и избавит от вечерней тоски, приходящей за чаем с пирожными.
Пока Римма возилась на кухне, мы прикладывались к привозному «гленливету»[9], давней страсти жизнелюба Алекса, по странной случайности не отраженной в его личном деле, хранящемся за семью печатями в кадрах.
Потом начались танцы, и Римма попеременно танцевала с Чижиком и с Челюстью (сквозь дым любимого виски я слышал светские разговорчики: «Ах, вернисаж! Ах, как смело! Ах, какой кич! Ах, неужели ты не видел этот спектакль?»), потом я мирно закемарил в другой комнате и утром с интересом узнал от любимой жены, что гости отбыли лишь два часа назад.
Вскоре я уже прощался с близкой сердцу лошадиной физиономией в начищенном кабинете, где посредине пустого письменного стола красовалась одинокая авторучка «Монблан».
— Что–то настроение у тебя неважное! — заметил Челюсть.— Я уверен, что все будет о'кей!
— Мне не нравится, что придется закладывать своих… есть в этом что–то мерзкое.
— Интересно, как еще ты к ним влезешь? Или ты считаешь ЦРУ кретинами? В таких делах сантименты оставь для других. Чем мы жертвуем? Износившейся агентурой — и только! Как только перейдешь ко второму этапу, дашь условный знак в сообщении по рации. После этого связь проводим лишь в исключительных случаях и только по срочным вызовам на моменталки.
Мы обнялись и даже, кажется, облобызались, спасибо, друг, за полезные советы!
Дождь чуть унялся, я догнал Генри у лавки колониальных товаров.
— Вы не скажете, как пройти к кинотеатру «Одеон»?
— Я сам из Ковентри и плохо знаю город…
Ключевые слова «Одеон — Ковентри», произнесенные двумя давними знакомцами, звякнули в жутком пароле, вызывая судороги хохота у тех, кто не сталкивался с удачными пластическими операциями и не работал с японцами.
ГЛАВА ВТОРАЯ
о том, как хлипкое любовное приключение вырастает в агентурное дело с распиской, шантажом, слезами, шифрами и кодами, и, конечно, о высоких морально-политических качествах героя, круто шагающего по жизни
«Для меня сношения с агентурой самое радостное и милое воспоминание. Больное и трудное это дело, но как же при этом оно и нежно!»
С. Зубатое, начальник охранного отделенияСтрана должна знать своих героев, и потому откатим наш шарабан туда, где синеют морские края, туда, где гуляют лишь ветер да я, и еще сидит в Архиве за столом печальная Розалия, корябая пером в журнале учета.
Выписка из дела «Ильзы», агентурное сообщение от 27 мая 1937 года:
…«На собрании лейбористской организации района Хаммерсмит я случайно познакомилась со студентом Лондонской школы экономики Генри Бакстоном, сыном сэра Перси Бакстона, влиятельного тори в руководстве Сентрал Офиса консервативной партии. Несмотря на свое аристократически–буржуазное происхождение, Генри имеет радикальные взгляды и тяготеет в некоторых вопросах к партии. В частности, во время споров со мной он сказал, что разочаровался в социал–реформистской политике лейбористов, резко осуждает фашизм в Германии, одобряет действия Коминтерна, однако компартию Великобритании считает сектантской и не имеющей корней в рабочем классе».
