С последней ступени брюнет стал пятиться задом в коридорчик второго этажа.
— Прямо и налево. — Справа, на стене, Брянов заметил небольшой эстамп, пригляделся: лагуна, набережная Сан-Марко, изящный гриф гондолы… — Налево, я говорю. — Брюнет толкнул дверь с матовой стеклянной решеткой, а сам тут же отступил вбок и пропал с дороги. Брянов сделал шаг в комнату, широкую и очень светлую, хотя часть жалюзи в ней была опущена. Он увидел сразу — и его словно качнуло назад жаркой волной. Он увидел спинку инвалидной каталки, колесо… и руку мумии на подлокотнике… и над спинкой — маленькую копенку седых с ржавчиной волос.
Она сидела лицом к окну, выходившему как раз на ту пустую, жаркую улицу. Просто сидела. Может быть, только так и сидела здесь все эти десятилетия… Сначала — в плетеной качалке, потом — на этих хромированных колесах…
Она ждала.
Элиза фон Таннентор!
— Стойте.
Брянов и не думал делать второго шага.
Хозяин обошел его, взял от стола, накрытого беленькой стариковской скатертью, стул, напомнивший Брянову — да и Брянову ли? — что-то венское, старинное, и, выставив его прямо на середину комнаты, отдал новый приказ:
— Садитесь!
Гостю полагалось сесть спиной к окну.
Брянов двинулся вперед.
— Пабло! — раздался от окна голос старухи — слабый, но властный. — Пабло, это ты?
— Si, mama! (Да, мама!) — громко ответил хозяин.
Брянов застыл на полпути.
Пабло!.. Пауль!
— Вы его сын?! — прошептал он.
Ответ и не требовался. Около шестидесяти. Северянин. Но не гринго…
И он невольно взглянул сыну Пауля Риттера в глаза — карие, глубокие, как у него… у отца. Сходство было: крупный прямой нос, очерк бровей, выступающий и чуть раздвоенный подбородок.
Седые усы Риттера-младшего вздрогнули, нижняя губа поджалась.
— Извините, сеньор… — Брянов поспешил опустить взгляд. — Альварес… Пабло Альварес. Садитесь и говорите громче. Моя мать плохо слышит… И помнит тоже неважно, предупреждаю вас.
— Сеньора…
— Альварес… Виолета Альварес. Вы видели название кафе.
— Пабло, кто здесь еще? — снова донеслось от окна, словно с другой стороны реки, разделявшей миры и эпохи.
Брянов сел спиной к окну, лицом к двери.
Там стоял брюнет, подняв руки над головой и уперев их в оба косяка.
— У нас гость, мама, — громко ответил Пабло Альварес на немецком. — Он хочет поговорить с тобой.
И Брянов обрадовался. И улыбнулся стоявшему в дверях метису — и тот с южной непосредственностью ответил на искренность широкой улыбкой, по-южному белоснежной. И Брянов поймал себя на том, что ему уже не терпится передать Паулю Риттеру замечательную весть: у того есть сын, о котором он еще не знает, не знал столько лет…
Брюнет вдруг встрепенулся в дверях и куда-то исчез.
И в тот же миг позади Брянова послышалось ровное движение колес.
И он затаил дыхание, готовясь увидеть Элизу фон Таннентор… и она выехала справа от него — очень старая сеньора Виолета Альварес.
Сеньор Пабло Альварес вывез ее, толкая за ручки коляску, и, развернув, остановил напротив.
У Брянова сжалось сердце.
Перед ним сидела очень древняя беспомощная старуха… Была очень древняя старуха с пергаментными губами и выцветше-ржавой сединой, а Элизы не было, он ее не увидел. И только ее большие глаза с отпадавшими нижними веками, светлые глаза — они напоминали… и вот от их взгляда у Брянова и сжалось сердце: ее глаза всматривались в пустую даль улицы целых шестьдесят лет. Он опоздал. А может, и хорошо, что опоздал… Он спохватился, что пристально смотрит на нее, — и понял, что теперь это можно, что он делает правильно.
— Здравствуйте, сеньора Альварес, — громко сказал Брянов на немецком языке.
Старуха слабо встрепенулась и судорожными толчками повернула голову к сыну:
— Пауль, кто это?
— Сейчас он сам представится тебе, мама, — ответил Пауль фон Таннентор и Пабло Альварес.
И вдруг у Брянова пропали разом все чувства — и радость и жалость… Все.
Вдруг в эти самые мгновения он осознал, что сидит здесь, напротив старухи, один. И как не знает он на самом деле никакой Элизы фон Таннентор, так и нет, совсем нет никакого Пауля Риттера. И он, Александр Брянов, не сможет передать ему замечательную весть, потому что Пауля Риттера давно нет. И здесь, перед старой женщиной, сидит чужой ей человек. Он, Александр Брянов, — чужой, потому как он помнит минуты чужой любви к Элизе фон Таннентор, чужой любви с Элизой фон Таннентор, а сам он, Александр Брянов, никогда ее не любил и не мог любить — и теперь не любит и не помнит… И значит, Пауль Риттер сам давно мертв — и если его бессмертная душа видит сейчас Александра Брянова и эту старую женщину и пытается каким-то потусторонним усилием помочь обоим, то — видит и пытается из далекого далека, из такого далека, откуда Александр Брянов не смог бы довезти никакой розы… И, значит, был только чудовищный эксперимент, и есть только вирус — в нем, Александре Брянове. И, возможно, есть еще чья-то жертва, а потому пока рано кого-то осуждать…
— Сеньор Альварес, меня зовут Александр…
Он повернул голову к Пабло Альваресу и тихо сказал, а вернее, сам теперь отдал приказ:
— Я начинаю. Если что не так, стреляйте без предупреждения…
— Я знаю, что делать, — неопределенно ответил Альварес-Риттер.
И тогда Александр Брянов потянулся вперед и произнес:
— Фрау Элиза…
Короткая судорога… или просто тень промелькнула по лицу старухи… и в глазах ее, в самых зрачках, вдруг просветлело чуть-чуть, а вернее, совсем не просветлело — просто яснее, а значит, чернее и бездоннее стали зрачки… и одинаково шевельнулись на подлокотниках кресла сухие, коричневые пальцы.
«Она очень больна. Рак, наверно», — мельком предположил Брянов, думая о ней вовсе не как об Элизе фон Таннентор, а как о некоем «ключе-индукторе».
Элиза фон Таннентор не сходилась с Виолетой Альварес ни во времени, ни в воспоминаниях….
Старая Виолета Альварес снова с трудом повернула голову в сторону сына.
— Кто это, Пауль?
Пабло Альварес как стоял, так и остался стоять в трех шагах, засунув одну руку в карман брюк.
— Он скажет, мама. — И тут же резко бросил гостю: — Быстрее… Я даю вам десять минут. Ей тяжело говорить.
— Фрау Элиза, — громко повторил Брянов. — Понте-Риальто… Наше время… Вы плыли. Была бутылка шампанского. Пробка далеко улетела. Далеко!
Он взмахнул рукой.
Он увидел, как старуха механически оторвалась от спинки своего кресла, как рука так же механически стала подниматься — и потянулась к нему.
Он сам потянулся к ней навстречу, опасаясь подвигать стул.
И ее пальцы — словно маленькие деревяшки — коснулись его щеки.
И ее пальцы задрожали у него на щеке, и все лицо ее мелко-мелко задрожало перед глазами Брянова.
— Ведь это не ты, Пауль… — Ее голос показался механическим усилием стихающего стука часов.
— Нет, нет, фрау Элиза. — Он подался немного назад, от ее руки. — Он просто передал… — И тут Брянов тяжко вздохнул. — Пауль Риттер передал для вас привет и очень просил…
Ему показалось, что ее зрачки мутнеют.
— Фрау Элиза, вспомните, прошу вас…
Берег на острове… легкая волна, накрывающая их обоих… темная паутинка чулка через спинку кровати… «Ты решил уплыть в Буэнос-Айрес без меня?»
«Нет, нельзя!»
— …Гостиница «Эреджени». Стамбул. Ваше письмо.
Слабое содрогание пледа.
— Он теперь там? Скажите Паулю, я давно его жду…
«Давно», — согласился он.
— Нет, фрау Элиза. Его там нет. Но он передал мне…
— Наверно, он умер.
Он сбился со своего плана и невольно взглянул в сторону, на Пабло Альвареса. Тот сделал резкий жест левой рукой: мол, разбирайтесь сами.
— Я ведь знаю… Я думала… Мне он снился часто, — тем временем тихо вещала древняя Виолета Альварес. — Это было давно… Но где он теперь? Да, все уже умерли. Давно. Я знаю. А вы… — Она опять потянулась вперед и даже приподняла руку, словно желая еще раз прикоснуться к гостю и что-то проверить. — Вы ходили на выставку?..
Он замер, затаив дыхание.
— Там есть картина… — сказала старуха. — Только вы туда не ходите. Там очень опасно. Мне говорил Клейст, что там всех будут ждать…
— Мама! — с неожиданной решительностью вмешался Пабло Альварес. — Он хочет тебя спросить. Ты послушай.
— Да, Пабло. — Рука старухи сразу опустилась. — Я слушаю. Ты только не убивай этого человека. Не надо. Ты слышишь, Пабло?
— Слышу, мама. Я не стану его убивать.
— Фрау Элиза. Картина, — твердо, отчетливо проговорил Брянов, чувствуя, как у него по лбу и вискам стекают струйки пота, но боясь доставать платок, чтобы не отвлечь старуху, не запутать ее лишними движениями. — Гейдельберг. Новая галерея. Картина.
