Ознакомительная версия.
— Хитрость придумал. Рассчитывал на то, что следствие придаст убийству Кочнева уголовный характер и пойдет по неправильному пути. Убит, мол, с целью ограбления.
— Интересно, интересно… Коварный человек ваш Шараборин, — задумчиво произнес Шелестов. — Ну, а теперь расскажите мне по порядку, как вы дошли до жизни такой? Все, все расскажите. Кто вы, в конце концов по профессии, чем занимались, откуда родом. Учтите, что рано или поздно это придется рассказывать. А время у нас есть.
— Вывертывать себя наизнанку? — спросил Белолюбский.
— Если вам это сравнение нравится, — пожалуйста.
— Тогда разрешите мне еще раз закурить. Я покурю, подумаю. Конечно, жизнь это такая штука, что запомнить ее всю невозможно. Из-за давности времени многое выпало из памяти, но кое-что и осталось.
— А вы постарайтесь вспомнить, — посоветовал Шелестов.
— Постараюсь, — согласился Белолюбский и прикинул: «Мягко стелет, да как бы спать было не жестко. А какой выход? Опять путать? Путать все, с начала до конца? А вдруг ему обо мне известно больше, чем я думаю? Как тогда? Можно ли тогда рассчитывать на какое-то снисхождение и надеяться на то, что он снимет наручники? Едва ли. Ну, и наконец, это же просто беседа. Протокол-то он не пишет. А если мне не удастся вырваться, я заговорю по-другому».
Он жадно выкурил папиросу и начал рассказывать о себе. Но рассказывал неохотно, лениво. Он не говорил, а как бы жевал жвачку, липкую, тягучую. Складывалось впечатление, будто слова застревали у него в горле и он не находил в себе сил вытолкнуть их оттуда.
Когда Белолюбский делал длительные паузы или уходил явно в сторону, Шелестов поправлял его, умело ставил наводящие вопросы, обращал внимание на разрывы и пробелы в биографии, на неувязки во времени и датах, сравнивал противоречивые, взаимно исключающие друг друга утверждения и спрашивал, какое из них надо считать правильным.
Белолюбский насторожился. Он убеждался в том, что один рассказанный эпизод тянет за собой другой, а тот — третий, и так постепенно клубок разматывается против его желания. К каждому эпизоду невольно прилипают фамилии, детали, подробности, и все надо увязывать, обосновывать или же обрывать и молчать.
Припертый к стене поставленным вопросом, он изворачивался, ерзал от возбуждения на месте, нервничал, терял нить рассказа и путался.
«Да… он сумел меня разговорить, заставил выложить все. В тени остаются связи с иностранной разведкой, но об этом пока ни слова. И так все выболтал. А что поделаешь? Тут — или-или. Или вовсе ничего не говорить и молчать, или говорить. А начал говорить, — видишь, что получается, подумал Белолюбский, когда Шелестов перестал задавать вопросы. — Неужели он и теперь не снимет наручники? По-моему, снимет. Он, видно, не ожидал, что я так разоткровенничаюсь».
А Шелестов думал:
«Ну и тип. Негде пробы ставить. И, наверное, думает, что я весь рассказ его принял за чистую монету. Да… За ним надо наблюдать еще зорче и обязательно нести дежурство. Для кого же он переснимал план? Для кого? А в общем, об этом после. Сейчас не время». И вслух сказал:
— Что же, давайте подведем итог. Я вас понял так: вам пятьдесят четыре года. Родились в Чите. Фамилия отца и матери — Ведерниковы. Отец был извозчик, мать — портниха. Восемнадцати лет, в первую империалистическую войну вы пошли добровольцем на фронт, а потом также добровольно перешли в белую армию, с остатками которой бежали в Маньчжурию. Там вы обосновались на некоторое время, а в двадцать втором году впервые попали на территорию Якутии в составе отряда, возглавляемого белогвардейским генералом Пепеляевым. Так?
— Правильно, — согласился Белолюбский и подумал: «Память у него хорошая».
— В двадцать третьем году, после разгрома Пепеляева, вы опять бежали в Маньчжурию и обосновались в Харбине. И стали не Ведерниковым, а Красильниковым. Работали в харбинском отеле «Модерн» официантом. Затем перешли на работу в японскую фирму Кокусай унио, имевшую исключительное право на ввоз контрабандных товаров в Китай. С этого момента вы стали контрабандистом, неоднократно переходили границу в сторону Советского Союза и возвращались обратно…
— Совершенно верно.
— В тридцать девятом году вы в последний раз пробрались в Якутию под фамилией Оросутцева, решили порвать с прошлым и стать честным человеком.
— Да.
— В этих же целях вы сменили фамилию Оросутцева на Белолюбского.
— Да.
— А где вы достали документы на имя Белолюбского?
— Чего проще. В тайге за золотой песок можно достать любые документы. Купил у одного парня на Джугджуре.
Шелестов помолчал. Хитрая, едва заметная улыбка дрожала на его губах.
— Плохи ваши дела, Белолюбский, — сказал он.
— Как? Я не понял.
— Прекрасно вы все понимаете. Стаж вашей вражеской деятельности очень велик, а вот сводить концы с концами вы не научились. Да это и не так просто. Точнее, это очень сложно. Чтобы ложь выдать за правду, нужно большое искусство.
Вся уверенность, весь гонор и развязность слетели с Белолюбского, как чешуя с рыбы под ножом опытного повара.
Он пожал плечами и сказал:
— Ваше дело, думайте, как хотите.
Шелестов рассмеялся.
— Почему мое? Ваше дело думать. Ведь не мне, а вам отвечать придется.
— Я все сказал, — угрюмо бросил Белолюбский и в душе выругал себя за то, что вообще начал говорить.
— Вы сказали то, о чем нельзя не говорить, — строго сказал Шелестов. — А о главном умолчали.
— Не понимаю, — покрутил головой Белолюбский.
— Я вам помогу понять. Напомню кое-что. Зачем вы обрили Шараборина?
— Я?!
— Да, вы.
— Не брил. Он пришел бритым.
— И сбритые волосы принес в вашу квартиру?
— Не знаю.
— Это дело другое. А для чего вы получали взрывчатку?
— Рыбу глушить.
— Много наглушили?
— Не вышло ничего. Потонула взрывчатка, и не сработала капсюля.
— Допустим. А почему фотоаппарат, который вам якобы не передоверил Шараборин, висел не на его, а на вашем плече?
— Не знаю. Я сказал то, что было.
— Вы сказали, что Очурова ранил Шараборин, а ведь ранили вы. Ведь Очуров жив и здоров!
Белолюбский молчал.
«Проклятие, — думал он. — Неужели рыжая собака Шараборин попал в их руки ранее меня? Откуда он все знает?»
— Разговор предстоит еще большой, — сказал Шелестов. — Молчанием вы не отделаетесь. — Шелестов приподнялся. — Грицько! Надюша! Подъем!
Петренко и Эверстова вскочили и, еще не придя в себя, смотрели на майора заспанными глазами.
Шелестов вышел из палатки.
— Вот и конец вьюге, — сказал он громко. — И тишина какая стоит…
Разъяснило. Небо очистилось, и на нем показались звезды. Хвойное море, недавно колыхавшееся из стороны в сторону, стояло притихшее, присмиревшее. Окружающее приняло свои естественные очертания. Лишь у подножья елки ветерок слегка завивал снежную пыль, она клубилась и тянулась к палатке. Олени разбрелись и рыли копытами снег в поисках ягеля. Колокольчик на шее быка-вожака тихонько вызванивал где-то в стороне. Из палатки вышел лейтенант Петренко.
— Собирать оленей? — спросил он.
Шелестов, раскурив папиросу, посмотрел на часы.
— Да нет, рановато. Без семи двенадцать, — сказал он. — Я считаю, что прежде, чем отправиться в путь, надо основательно подкрепиться. А вы?
— Не плохо было бы.
— Ну и договорились…
В зале офицерского ресторана висел тяжелый табачный дым, до предела пропитанный винными парами. Звенели бокалы, слышался стук карточных колод, неумолчный гомон человеческих голосов, прерываемый то здесь, то там или раскатистым смехом, или разноязычными выкриками:
— Каррамба!
— Ферфлухт!
— Проклятие!
Лица картежников были искажены неровным верхним светом и кипевшими в них страстями.
Эдсон Хауэр сидел один за маленьким столиком, поставленным около буфетной стойки, и заканчивал чтение только что полученного письма от жены.
«…Меня крайне опечалило твое решение остаться там еще на месяц. По-своему ты, конечно, прав, дорогой. Деньги — большое дело. Сейчас я это чувствую, как никогда. Стелла, узнав, что я сменила старый «Форд» на новый «Шевроле» и купила гарнитур в гостиную, стала опять бывать у нас. Ее Джон ставит сейчас новый фильм «В тени электрического стула». Я видела несколько кадров. Что-то изумительное! Если бы ты был около меня. А в общем, смотри сам. Тебе виднее. Я буду терпеливо ждать. Если ты найдешь пару к той китайской вазе, что прислал в последний раз, вопрос о гостиной будет разрешен. Стелла, как только приходит, берет в руки эту вазу и разглядывает до того восхищенно и долго, что я начинаю злиться. Она дает мне за нее восемьсот долларов. Эта Стелла готова, кажется, умереть за доллар. Представляю, что будет с Зиммером, если он увидит вазу. Он же антиквар до мозга костей. Он с ума сойдет.
Ознакомительная версия.
