— Прекратите вашу болтовню, — обрывает меня Мортон, не замечая, что я, вроде бы бесцельно тычась в разные стороны, приближаюсь к нему почти вплотную. — Говорите прямо: да или нет?
— Вы сами понимаете, сэр, что в данный момент я сгораю от желания сказать «да». Но после моего «да» на меня посыпятся вопросы, я буду вынужден лгать, поскольку мое вранье будет из той области, которая, как я уже вам сказал, для меня терра инкогнита…
— Ни с места! — предупреждает меня американец, на этот раз заметивший мое продвижение к нему.
И уже громче кричит:
— Выходите, дорогой! Мистер Питер хочет вас видеть!
Не успевает заглохнуть эхо этого зова, прокатившееся по пустому залу, как из-за бетонной колонны бесшумно возникает фигура худощавого мужчины в черном плаще, в черной шляпе и с каким-то черным предметом в правой руке. Мужчина, лениво жуя пресловутую резинку, устремляет на нас взгляд своих немигающих глаз. Чрезвычайный и полномочный посланник смерти.
— Ни с места! — гремит новая команда. Но на этот раз командую я. Поскольку в то мгновение, когда Мортон позвал Марка и бросил взгляд на противоположную колонну, я встал за его спиной и упер дуло пистолета ему в поясницу. Маневр, который я до мельчайших подробностей перебирал в уме в течение всего нашего разговора с полным сознанием того, что этот маневр ни к чему не приведет. Ведь если даже допустить, что мне удастся как-нибудь выбраться из этой ловушки, передо мной немедленно возникнет следующий вопрос: а дальше что?
В первую секунду американец вроде бы еще не осознает свое положение и даже невольно тянется рукой к заднему карману, поэтому я вынужден повторить немного тверже:
— Ни с места, Мортон! Не то я разряжу всю обойму вам в спину! Причем из пистолета старого Дрейка.
При этих словах во избежание возможных неприятностей я сую руку в задний карман американца и достаю спрятанный там пистолет.
— …старого Дрейка… — слышу я эхо собственного голоса.
Однако источник эха — не стены помещения, а губы Марка.
— Вы убили старого Дрейка, да?
В первый момент я думаю, что вопрос относится ко мне, хотя это маловероятно, так как темные мертвенные глаза Марка смотрят на американца. И тогда мне приходит в голову, что все-таки одно живое существо испытывало чувство привязанности к покойному гангстеру. И это существо — человек в черном плаще и с куриными мозгами, посланник смерти.
Рука Марка медленно поднимается, и дуло черного предмета направляется в грудь Мортона, которого я в данный момент использую в качестве живого щита.
— Не играйте с оружием, Марк!.. Какая муха вас укусила?.. — взвизгивает американец, внезапно переходя с басового регистра на более высокий.
Ответ противника краток, но категоричен: два выстрела, звук которых ослаблен заглушителем, но результат налицо, поскольку полное тело передо мной покачнулось, и я хватаю его под мышки, чтобы задержать перед собой, потому что пистолет Марка все еще направлен в нашу сторону и уже, верно, нацеливается на меня.
Надо удержать… Но попробуйте удержать на весу стокилограммовое тело, когда оно превратилось в инертную массу… Оно все сильнее тянет меня за собой и вот-вот выскользнет из рук…
Еще секунда — и я стану мишенью для убийцы.
«Нужно стрелять первым, и немедленно», — проносится у меня в голове за какую-то долю секунды…
Вероятно, это была бы моя последняя предсмертная мысль — довольно грубая для такого трогательного момента, — если бы неожиданно из-за колонны чудом не появилась неизвестная рука, которая решительным, не терпящим возражения движением обрушилась на темя Марка. На темя, которое вряд ли осталось бы целым и невредимым, если бы не смягчающая удар роль шляпы. Вот почему так полезно носить шляпу.
Не знаю, нужно ли объяснять, что вслед за упомянутой рукой из-за колонны появляется Борислав.
Путь нашего отступления не усыпан розами, но все обходится без особого риска. Если не считать, разумеется, риск сломать себе ногу.
Отступление проводится не через вход, где стоит «плимут» с гориллой, а через зияющее над Темзой отверстие, к которому ведет металлическая лестница.
Мы кое-как спускаемся на землю в полной темноте, перебираемся в предназначенный для грузовиков проезд, оттуда попадаем на узкую улочку, где Борислав припарковал свой «форд». Дальше, как вы понимаете, идут в ход современные средства передвижения, пока мы не подъезжаем к речной пристани, до отказа забитой баржами.
Выйдя из машины, мы пересаживаемся в небольшую моторную лодку, где нас ждет молодой парень в темной фуражке.
— К пароходу? — спрашивает парень.
— Можно и к Интеллидженс-сервис, — отвечает мой приятель.
Но поскольку наш парень не знает, где точно находится этот институт, он ведет лодку к пароходу.
Мы движемся по середине реки, чтобы не наткнуться на скученные возле берегов корабли и баржи. По обе стороны медленно проплывают и остаются позади темные громады зданий и вздымающиеся ввысь корпуса исполинских кранов. Вдали на фоне мерцающего неба, затянутого влажной пеленой дождя, уже проступают две мрачные башни Тауэра.
— Сигареты есть? — спрашивает Борислав, словно мы находимся не на середине Темзы, а в кабинете генерала.
Он бесцеремонно запускает пальцы в мою пачку, вынув оттуда сигарету, закуривает и некоторое время молча затягивается, как делают все заядлые курильщики, бросившие курить.
— Я слежу за этим Мортоном еще с утра, — объясняет мой приятель, усаживаясь на сиденье, — потому что мы знали: сегодня утром операция провалится, о чем Мортон тут же будет уведомлен. И как только он будет уведомлен, он тут же возьмется за тебя. Значит, он приведет меня к тебе.
— Вполне логично, — замечаю я.
— В принципе — да, но все это время я думал: а вдруг, пока я кручусь возле дома этого типа, какой-нибудь другой тип уже сводит с тобой счеты.
— Тоже логично, — снова подтверждаю я, — но не знаю, говорил ли я тебе, что мой девиз умирать — только в крайнем случае.
— …и только тогда, когда «плимут» остановился на Риджент-стрит, и я увидел тебя, на душе отлегло.
— Интересно все же, как произошел сам провал… — бормочу я себе под нос.
— Думаю, это было шикарное представление. Есть сведения, что пресса была предварительно подготовлена к небывалой сенсации: «Коммунисты отравляют свободный мир», «Героин — секретное оружие социалистической Болгарии». Представляешь, журналисты, телевидение, кинокамеры… И в заключение — пятнадцать килограммов крахмала…
Он умолкает, чтобы покрепче затянуться сигаретой, потом добавляет:
— Но это только одна сторона провала. Вторая уже подготавливается: множество документов, справок, фотоснимков… Хотя об этом — завтра.
— Это твое «завтра» напомнило мне об одной песенке, — говорю я, — и об одной даме. Все-таки мне следовало бы с ней проститься…
— Он, видите ли, собирается прощаться… Да ты в своем уме? — возмущается Борислав.
Я в своем уме. Но ничего не могу поделать со своей памятью. Особенно теперь. Ведь прошлое встает перед нами именно перед лицом смерти, а при каждом отъезде навсегда — что-то в тебе умирает.
Что-то умирает, остаются воспоминания. О хорошем и о плохом. Неприятно отчетливые и совсем смутные, они сливаются одно с другим, возникают и меркнут, подобно расплывчатым отражениям в темной глади Темзы, по которой с мерным рокотом несется наша моторная лодка. Горделивая Линда со своими страхами; Бренда с ее фальшивой грацией; добрая Дорис — здоровый дух в здоровом теле; и добрый старина Дрейк, одинокий вдовец; и Марк, посланник смерти, и Джо, и Майк, и мистер Оливер, и Кейт, и Хильда, и Стентон. Не стоит перечислять многочисленных горилл и всех остальных представителей фауны зоосада под названием Дрейк-стрит и оплакивать всех покойников из ЦРУ. Все эти люди… опасные и безобидные, палачи и жертвы, хитрецы и простачки, те, кто все еще бродит по улицам этого города, чей темный силуэт четко вырисовывается на мерцающем небосклоне, и те, кто, подобно нам, отправились в плаванье вниз по Темзе, только на несколько вершков ниже уровня реки, ведь каждое путешествие подобно умиранию, но случаются и такие путешествия, которые равны полному умиранию.
— Ты, Борислав, смотришь на жизнь слишком прозаически, — укоряю я его. — У каждого есть воспоминания…
Но Борислав, который привык к подобного рода замечаниям, довольствуется тем, что решительным жестом швыряет в реку докуренный до самого фильтра окурок сигареты. Потом плотнее запахивает плащ и, подняв глаза на внезапно прохудившееся небо, залитое электрическим сиянием, констатирует:
— Опять льет.
