Михаил сделал все, что было в его силах и возможностях, чтобы облегчить Маркову обнаружение Брокмана, — даже фотопортреты его переслал. Но сознание этого не могло подавить и обезболить сознания собственного бессилия в момент, когда его присутствие на месте событий могло бы, вероятно, оказаться решающим.
Будучи именно в таком далеком от уравновешенности состоянии духа, встретил Михаил в воскресенье, 21 мая, Владимира Уткина, с которым виделся в первый и единственный раз восемь лет назад в Одессе, точнее, в одесском аэропорту.
И вот он, Уткин, стоит на обочине шоссе, наверное, ждет попутную машину, чтобы съездить в город, откуда возвращается Михаил. Значит, не успел еще получить в банке заработанное за восемь лет, иначе уже обзавелся бы собственным автомобилем. Михаил с разрешения Монаха пользовался для своих редких поездок его старым «мерседесом». Сегодня с утра он отправился в город, чтобы проверить, нет ли в условленной точке того обычного знака, которым его извещали, что для него получена корреспонденция «оттуда». Знака не было, и Михаил сидел за баранкой с таким видом, с каким, наверное, возвращается после многодневных тысячекилометровых автогонок несчастливый спортсмен, хотя от города до их резиденции было по спидометру всего двадцать семь километров…
Уткин стоял на шоссе недалеко от съезда к усадьбе Центра. Михаил притормозил перед поворотом, Уткин, глядевший в противоположную сторону, обернулся на него, и тут-то Михаил его и узнал — по глазам, по носу, по веснушкам. Не то что машиной обзавестись, но еще и одежду новую не успел купить. У Михаила даже сердце екнуло: совсем свежий человек «оттуда», еще, должно быть, пыль на ботинках российская, а в карманах — табачные крошки от папирос. Михаил отлично помнил, как там, в одесском аэропорту, когда менялся с Уткиным плащами, оставил ему початую коробку «Казбека». Может, Уткин после так и привык к папиросам?..
Михаил остановился перед развилкой, вышел из машины, достал сигарету и закурил, глядя из-под бровей на Уткина. Между ними было метров десять. Уткин тоже смотрел на него, и, кажется, воспоминание наконец шевельнулось в нем.
Они были одни на дороге. По этому шоссе и вообще никогда оживленного движения не происходило, а сегодня к тому же воскресенье — ни единой машины.
— Трудно здесь? — спросил Михаил вполголоса.
— Узнаешь сам, — широко улыбнувшись, ответил Уткин.
Это был фрагмент их разговора, происходившего в Одессе. Только в тот раз вопрос задал Уткин, а Тульев ему ответил так: «Узнаешь сам. Зачем тебя заранее пугать или, наоборот, успокаивать? Прыгнул в воду — плыви, а то утонешь…»
Они сошлись, подали друг другу руки.
— Давно? — спросил Михаил.
— Вчера.
— Рад тебя видеть, Уткин. — Улыбка Михаила была непритворной.
Он действительно испытывал в этот миг настоящую радость. Но все же в нем работала тайная мысль. Сотрудникам Центра категорически запрещалось откровенничать между собой, но чем черт не шутит… Тут как-никак имелись сближающие обстоятельства.
— Я тоже очень рад, — сказал Уткин.
— В город собрался?
— Не мешало бы.
— Сегодня все закрыто — воскресенье. Ты, наверное, в магазин хочешь?
— Да так, вообще… Не грех бы и по баночке…
— Я с удовольствием. Садись.
В машине Уткин спросил:
— Это твоя?
— Нет, Монаха. Беру, когда надо. У него другая есть, новая.
— Ты, значит, с начальством на равных?
Разуверять Уткина было неразумно.
Михаил сказал с достаточной небрежностью:
— Не целуемся, конечно, но жить можно.
Михаил развернулся и быстро набрал скорость.
— Куда думаешь? — спросил Уткин.
— Куда хочешь. Можем в «Континенталь». Бывал там?
— Уже не помню… Мне, понимаешь, пока шляться не велели.
— Тогда надо где потише. Сегодня наших в городе много.
Михаил показал на приборную панель, приложил палец к губам. Уткин понял, покрутил в воздухе пальцем: мол, записывать могут? Михаил кивнул, и до города, минут десять, они промолчали.
Свернув на кольцевую дорогу, Михаил обогнул город и на тихой окраинной улице, застроенной трехэтажными кирпичными домами, остановился недалеко от маленького пансионата «Луиза», в ресторане которого он изредка обедал, когда слишком приедались кушанья их казенной столовой. Как он и ожидал, в крошечном, на шесть столиков, зале не было ни души. Хозяин, с которым Михаил был знаком, пожилой вдовец, сказал, что сам обслужит их. Но есть они пока не хотели.
Сели за столик у задернутого гардиной окна, и Михаил сказал:
— Что будем? Покрепче?
— Нет, давай винца, — сказал Уткин. — Мозельского. Не очень кислого.
Хозяин пошел за вином.
— Водка надоела? — усмехнувшись, спросил Михаил.
— Я там не злоупотреблял.
— Примерный труженик?
— А что? На Доске почета висел.
— Долго же ты куковал.
— Без малого восемь лет… Лучший техник районного телефонного узла…
— Вообще-то работенка не пыльная, — сказал Михаил.
— Это верно.
— А отсюда не дергали? — Это был первый вопрос по существу, и Михаил с надеждой ждал, что Уткин не уклонится от прямого ответа.
— Только раз. Под самый конец, — без всякого колебания откликнулся Уткин.
Михаил понял, что правил разведцентра Уткин придерживаться не будет. Восемь лет постоянной бдительности чего-нибудь стоят. Должен же человек когда-нибудь расслабиться. Однако, чтобы не насторожить Уткина, Михаил торопить события не стал.
Хозяин принес вино, фрукты и жареный миндаль в вазочке.
Они выпили, Михаил дожевал миндаля, слушая, как он повизгивает на зубах.
Полковник Марков в одном из своих писем рассказал Михаилу, что Уткин посещал его жену Марию, и сейчас Михаила подмывало спросить, как она выглядит, какое впечатление произвела. Но этого, конечно, делать было нельзя. Оставалось надеяться, что Уткин сам заведет разговор — не под влиянием алкоголя (от этого легкого вина человек, знакомый с водкой, особенно не опьянеет), а просто поддавшись благодушному настроению.
— Кто там не был, нас не поймет, — тихо сказал Михаил.
— Точно.
Еще помолчали. И снова первым заговорил Михаил:
— Да-а… Восемь лет — не восемь дней.
— Вообще-то я думал, хуже будет, — сказал Уткин. — А оно ничего страшного. Тягомотина, конечно.
— Ну, это ты немножко забыл, наверно, — добродушно возразил Михаил. — Я тебя тогда в Одессе увидал, думаю: парень, как бычок на веревочке, на бойню ведут.
— Это верно, дрожь в коленках была. Но недолго. А потом жил — не думал. Если б не эти чертовы «Спидолы», вообще забыть можно, кто я такой.
— Почему «Спидолы»? Я тебе одну оставлял.
Уткин и думать не хотел ни о каких секретах и запретах. Говорил просто, все как есть. Да и какие особенные секреты своего восьмилетнего бездействия мог он выдать человеку, который все это время прожил в штабе Центра и который настолько близок к начальству, что пользуется его автомобилем, как своим собственным?
— Их у меня две было. Вторую велели достать потихоньку, купил у одного психа. А потом твою прятал, а вторую напоказ таскал.
— Для чего?
— А черт его знает. Режиссеры здесь сидели, я их не спрашивал.
Еще попили винца. Михаил сказал:
— Ты меня не бойся — не из болтливых.
— А какие у нас тайны? — удивился Уткин. — Я там сидел как пень. Только в Батуми шевелился, да и то все по расписанию. Никакой самостоятельности.
— Менялись так же, как тогда?
— Не совсем. Кто-то сошел, я вместо него на корабль, а кто — в глаза не видел. Вообще там какая-то игра была. Но я — пешка.
— Все мы пешки, — вздохнул Михаил. — Может, коньячку выпьем? — Ему и взаправду захотелось рюмку чего-нибудь покрепче.
— Давай.
Они просидели еще часа полтора, но оставались трезвыми. Уткин рассказал подробности батумской переправы, а под конец добавил, что купленную «Спидолу» привез с собой и она стоит у него в комнате, но, кажется, он ее сегодня выбросит — так она ему надоела.
О своей поездке к Марии он не обмолвился ни словом — значит, это было под специальным запретом. Себастьянова рука…
Когда решили уходить, Михаил подозвал хозяина. Уткин протянул Михаилу деньги, но Михаил сжал его руку вместе с бумажками и убрал ее со стола, расплатился своими.
Рассудив, что во избежание нареканий Уткину лучше не появляться на виду в обществе Тульева, они расстались на шоссе — Михаил высадил его недалеко от поворота к их резиденции.
Михаил больше не искал встречи с Уткиным — ничего существенного узнать от него он уже не рассчитывал. Однако в среду, 24 мая. Монах позвал Михаила вечером к себе, и там он увидел Уткина.
— Думаю, вам будет приятно друг на друга поглядеть, — сказал Монах, когда они поздоровались.
Потом Уткин рассказывал Монаху то, что Михаил от него слышал в воскресенье. Из этого можно было заключить, что по возвращении он докладывал не Монаху, а Себастьяну. А это, в свою очередь, лишь подтверждало неутешительный для Михаила факт: Себастьян снова взял вожжи в свои руки.
