Далее от нас не смогли уйти ни «Сливовица», ни «Грушка», ни можжевеловая «Боровичка», ни охотничья «Мысливецка», ни обжигающая «Палирна», ни шестидесятиградусная «Пелишковка» по оригинальному рецепту маршала Малиновского Родиона Яковлевича, как написано на этикетке, хотя установить связь между маршалом и настойкой мы так и не смогли, несмотря на то, что выпили по три рюмки.
А ещё были «Яблоковице», «Тршешневице» из черешни, а в конце затесался зачем-то местный ром с пропитой физиономией сенбернара на этикетке. И мы произносили здравицы, и говорили друг другу добрые слова, и действительно добрели, и я уже не помнил про кастет в заднем кармане брюк. Почти не помнил.
И были потом трубки с вишнёвым табаком «Black Cherry». И было нам хорошо.
Аромат праздника пластами висел в воздухе. Запахи хвои и только что молотого кофе, хорошего спиртного и вкусного табака совсем не перемешивались друг с другом, и я уверен, что при желании можно было бы наслаждаться каждым в отдельности. Скорее всего, качественные запахи, как и настоящие люди, никогда не растворяются в себе подобных и не теряют индивидуальности.
Однако ноты, завершающей обонятельный аккорд пира духа, мне щемяще не хватало, и я не мог уловить эту недосказанность памяти. Не скажу, чтобы меня это так уж терзало, я чувствовал – не могу вспомнить нечто из совсем другой жизни, но и из головы надолго не уходило. Ну, знаете, как муха – и не кусает, и покоя не даёт.
А после курения трубок был бы очень логичен переход к водке, хотя я до сих пор не знаю, после чего он не логичен… Моя одежда высохла, тело расслабилось, даже душа размякла, хотя глубоко-глубоко внутри мелко-мелко дрожал черный и очень холодный шарик по имени Вацлав, о котором, пользуясь опьянением, я избегал думать, хотя выкинуть его из памяти никак не удавалось… Вот так мы проводили вечер, так укреплялась наша дружба, так было дело.
Пётр попросил взглянуть на мою «Dunhill Amber Root» и, сравнивая со своей «Peter Hedegaard Grade»,[36] которая была ничуть не слабее, приподнял брови.
– Это знак! – многозначительно произнес он.
Затем обернулся к рядам бутылок и, пошарив по ним глазами, что, согласитесь, довольно странно для человека, давно работающего за стойкой, вытащил бутылку чешской водки «Слёзы Сталина» с изображением двух скрещённых курительных трубок.
Вот это-то мне и было нужно! Повод. Замечательный повод, очень логично вытекающий из всего нашего времяпрепровождения.
Я мягко предложил сосредоточиться сегодня на других национальных чешских напитках, благо таковых великое множество. А настоящая водка стоит того, чтобы уделить ей особое внимание.
Аргументация у меня была серьезной: во-первых, водку нельзя пить так, как это делают во всём мире, кроме России, то есть неправильно – маленькими глоточками, без закуски и непременного тостования с обязательным чоканьем, которое когда-то считалось способом отогнать злых духов, а если вдуматься, то таковым остается и поныне.
Во-вторых, уделить водке не более двух рюмок – это перевод продукта. Вряд ли кому придёт в голову наслаждаться курением той же трубки, ограничив себя двумя затяжками.
В-третьих, водка, в отличие от многих других спиртных напитков, не имеет привлекательного запаха или вкуса. Поэтому главное – это сам ритуал потребления, естественность и разнообразие натуральной закуски, а самое главное – особая задушевная обстановка, ради которой, собственно, все это и затевается. Заметьте, в России никогда не говорят: «Хорошо пьём!» Только: «Хорошо сидим!»
Посему я прошу на подготовку Праздника Водки пару дней и, если хозяин заведения не возражает, арендую у него производственную площадь.
Хозяин не просто был согласен. Может, мне это только показалось, но он был почти счастлив, как бывают почти счастливы немолодые мужчины, вырвавшиеся в командировку от опостылевшей повседневности и встретившие в чистом купе фирменного поезда симпатичную женщину или хорошего слушателя.
– Как самочувствие, Петр?
– Виборне![37]
Начали мы, если помните, с семидесятиградусного, правда, слегка разбавленного, абсента и в течение всего вечера нас качало между этой, максимальной отметкой и минимальной – четырнадцатью: есть у чехов и такая, с позволения сказать, «водка». Алкогольный шторм беспорядочно бросал нас по острым волнам графика крепости: тридцать восемь, сорок один, двадцать восемь, шестьдесят, сорок два, пятьдесят один, сорок… Не раз мы зависали на совсем не ревущих, а, наоборот – наиболее оптимальных сороковых. И, что удивительно, наше самочувствие после этой болтанки полностью опровергало расхожую теорию о недопустимости смены, а особенно понижения, градуса. Всё-таки поверять тонкую гармонию застолья сухой алгеброй науки нельзя – очень многое, да почти всё, зависит от состава участников, их настроения и особенностей организма.
Кофе, пожалуй, мы выпили не меньше, чем спиртного, а закусывали обжаренными миндальными орешками и тонкими хлебными палочками, редко обсыпанными крупной прозрачной солью. Это напомнило мне сушки студенческих лет с такой же крупной, только белой солью, под то пойло, что тогда в пивнушках продавали нам как пиво. Но пива сегодня мы не пили – только крепкие напитки.
Да не создастся у вас впечатление, что мы молча и целенаправленно напивались, то есть бухали. Боже упаси! Мы с Петром замечательно подошли друг другу. Давно я не получал такого удовольствия от общения с интеллектуальным и остроумным человеком. Готов спорить, что это чувство было обоюдным. Говорили мы о напитках и закусках, табаке, трубках и сигаретах, политике и обычаях наших стран, о женщинах и о смысле жизни. Петр с полуслова понимал шутки и сам с удовольствием шутил. Его первоначальная настороженность растаяла бесследно, он расслабился и с удовольствием отдыхал.
Конечно, промахов у Петра было достаточно. Во-первых, русский словарный запас у него заметно расширился, а нарочитый акцент почти пропал. Во-вторых, он показал осведомленность, не характерную для местного жителя. Ну, откуда бы чеху знать об «армянском радио», если в советском журнале «Спутник», распространяемом в былые времена по белу свету, его именовали «Радио Ереван»… Или анекдоты о Рабиновиче, которые не печатали даже там. А уж знать что-либо о ростовских рыбцах в Праге, когда и в Москве их не выделяют из ряда вяленой рыбы, чохом называемой воблой. Я вспомнил своего следователя.
На теме рыбцов неожиданно проснулся голод и дал апперкот под солнечное сплетение, без всяких прелюдий – снизу вверх. Орешки и палочки – это, конечно, хорошо, но куда лучше было бы вонзить зубы в добрый кусок прожаренного мяса… Как я уже докладывал, запахов кухни в заведении не наблюдалось. Как не было, собственно, и клиентов. Никто, за несколько часов, даже не заглянул сюда, а за пару последующих дней общения с Петром я убедился, что ресторанный бизнес его вообще не интересует. И это тоже нас сближало.
Если я о чём-то и мечтаю для себя, то как раз о таком вот заведении на старости лет, где кроме приглашенных мной друзей никого больше не будет. Без приглашения смогут приходить только дети и внуки. И только мои. Но вряд ли эта мечта когда-либо реализуется: у меня мало друзей, детьми, а тем более внуками, я не обзавелся, а денег на ресторанчик с зарплаты не накопить и за сто лет. Для этого надо дружить с какой-нибудь анакондой и оказывать ей услуги весьма сомнительного свойства, чего я тоже никогда делать не буду. Да и делал ли это Петр – тоже большой вопрос. Пока. Надо закреплять знакомство, устанавливать дружеские отношения, пить спиртное, развязывая язык себе и новому другу.
– Пан Пётр, мне кажется, у вас не работает кухня…
Мой собеседник кивнул.
– Мы еще не открылись. Сейчас подбираю персонал.
– Замечательно! Тогда есть предложение. Хочу расплатиться за выпивку и пригласить вас туда, где подают знаменитое «вепршово колено». Читал, слышал, но не пробовал, – вдохновенно вру я. – Очень хочется узнать, чем же оно отличается от нашей свиной рульки! Не откажите одинокому страннику, за мой, разумеется, счёт.
Петр улыбается в усы.
– С радостью не откажу, но только относительно второго предложения.
– Простите, это, наверное, алкогольно-возрастное, но я, припоминаю, сделал одно.
– А «расплатиться»? Я категорически против.
– Действительно, два. Я категорически благодарю и соглашаюсь, пан Пётр. Итак, вепршова рулька?
– Но, но, но!
– То есть?
– Сокращённое чешское ано – да!
– Век живи – век учись! – сказал я по-русски, и он, почему-то, не переспросил.
Мы подошли к двери, и Пётр выключил верхний свет. За окнами уже стоял золотистый от ярких желтых фонарей вечер. В наступившем полумраке маленькие разноцветные лампочки на сосне и во всём зальчике вспыхнули так ярко и, как в детстве, волшебно, будто обернулись к нам попрощаться. На какое-то время мы застыли, и только глаза медленно передвигались от светлячка к светлячку.
