— Странное распятие, — заметил он.
— Янсенистское, — пояснил Винклер и тут же закрыл рот, словно сболтнул лишнее.
— Никогда не слышал этого слова. Почему руки у него над головой?
Доктор Винклер неохотно ответил:
— Потому что, на взгляд янсенистов, он принял смерть только ради избранных.
Как я теперь понимаю, просматривая свои досье, записи разговоров, показания разных людей, Ролло Мартинс тогда еще мог благополучно покинуть Вену. Он проявлял нездоровое любопытство, но эта его «болезнь» контролировалась на всех этапах, и никто ничего не выдал. Пальцы Мартинса пока не коснулись трещины в гладкой стене обмана. Когда Мартинс вышел от доктора Винклера, ему ничего не угрожало. Он мог отправиться в отель Захера и заснуть с чистой совестью. Мог бы даже без всяких осложнений нанести визит Кулеру. Никто не был серьезно встревожен. К своему несчастью, — у него будет время горько сожалеть об этом — Мартинс решил съездить туда, где жил Гарри. Ему вздумалось поговорить с маленьким раздраженным человеком, который сказал или дал понять, что был свидетелем того несчастного случая. На темной холодной улице у Мартинса возникла мысль отправиться прямо к Кулеру, завершить свою картину тех зловещих птиц, что сидели у тела Гарри, однако Ролло, будучи Ролло, решил подбросить монету, и ему выпал другой маршрут, что повлекло за собой смерть двух людей.
Может, тот маленький человек по фамилии Кох выпил лишку, может, хорошо провел день в конторе, но на сей раз, когда Мартинс позвонил в дверь, он оказался дружелюбным и разговорчивым. К тому же он только что пообедал, и на усах его виднелись крошки.
— А, я вас помню. Вы друг герра Лайма.
Кох пригласил Мартинса в квартиру и представил располневшей супруге, которая, видать по всему, боготворила своего мужа.
— Ах, в старое время я угостила бы вас кофе, но теперь…
Мартинс протянул им раскрытый портсигар, и атмосфера стала намного сердечнее.
— Вчера я был несколько резковат, — сказал Кох. — У меня слегка разыгралась мигрень. Жена куда-то ушла, поэтому дверь пришлось открывать самому.
— Вы сказали, что видели, как произошел тот несчастный случай?
Кох переглянулся с женой.
— Дознание окончено, Ильза. Опасаться нечего. Я знаю, что говорю. Этот джентльмен — друг. Да, я видел, а вернее, слышал… Но никто, кроме вас, об этом не знает. Раздался визг тормозов, я подошел к окну и успел только увидеть, как тело вносили в дом.
— А показаний вы не давали?
— В такие дела лучше не вмешиваться. Отлучаться со службы мне нельзя: у нас не хватает сотрудников… И, собственно говоря, я не видел…
— Но вчера вы рассказывали, как все произошло.
— Так описывалось в газетах.
— Мучился он сильно?
— Герр Лайм был мертв. Я смотрел вот из этого окна и видел его лицо. Мне с первого взгляда всегда ясно, мертв человек или нет. Это в определенном смысле моя работа. Я служу управляющим в морге.
— Но другие говорят, что он скончался не сразу.
— Видимо, они не так знакомы со смертью, как я.
— Правда, когда прибыл врач, он был мертв. Я разговаривал с врачом.
— Герр Лайм скончался мгновенно. Можете поверить знающему человеку.
— Я думаю, герр Кох, вам следовало бы дать показания.
— Нужно помнить и о себе, герр Мартинс. Давать показаний не стал еще кое-кто.
— То есть как?
— Вашего друга вносили в дом трое.
— Я знаю — двое друзей и водитель.
— Водитель оставался в машине. Он был сам не свой, бедняга.
— Трое… — Казалось, что, водя пальцами по голой стене, Мартинс обнаружил пусть даже не трещину, но, по крайней мере, шероховатость, не сглаженную заботливыми строителями. — Вы можете описать их?
Но Кох не привык приглядываться к живым. Взгляд его привлек лишь человек в парике, остальные были просто обычные люди, не рослые, не низкие, не толстые, не тощие. Видел он их с большой высоты, склоненными над своей ношей: они не смотрели вверх, а он быстро отвернулся и закрыл окно, сразу поняв, что не стоит попадаться на глаза.
— Собственно говоря, герр Мартинс, показывать мне было нечего.
Нечего, думал Мартинс, нечего! Он уже не сомневался, что совершено убийство. Иначе зачем же скрывать время смерти? Два единственных друга Гарри в Вене хотели успокоить его денежными подачками и билетом на самолет. А третий? Кто он?
— Вы видели, как выходил герр Лайм?
— Нет.
— Слышали вскрик?
— Только визг тормозов, герр Мартинс.
Мартинс подумал, что ничем, кроме слов герра Коха не подтверждается, что Гарри был убит именно в тот миг. Медицинское свидетельство имелось, но время смерти в нем указывалось с точностью до получаса, и доверия оно внушало не больше, чем слова доктора Винклера: опрятного, сдержанного человека, хрустящего рубашкой среди распятий.
— Герр Мартинс, мне только что пришло в голову — вы остаетесь в Вене?
— Да.
— Если вам нужно пристанище, то договоритесь с властями и занимайте квартиру герра Лайма. Это реквизированная собственность.
— Ключи у кого?
— У меня.
Кох повел Мартинса в квартиру, принадлежавшую Лайму. В темном маленьком коридоре все еще пахло дымом турецких сигарет, которые всегда курил Гарри. Казалось странным, что этот запах держится в складках штор так долго после того, как сам человек стал мертвечиной, прахом, пищей для червей.
Гостиная выглядела нежилой. Мартинсу показалось, что даже слишком нежилой. Стулья стояли у стен, на столе, за которым Гарри, очевидно, писал, не было ни пыли, ни бумаг. Паркет блестел как зеркало. Кох отворил одну из дверей и показал спальню: кровать была аккуратно застелена свежим бельем. В ванной не было хотя бы даже использованного лезвия, говорящего о том, что несколько дней назад эту квартиру занимал живой человек.
— Видите, — сказал Кох, — квартира вполне подготовлена для нового жильца. Ильза все убрала.
Да, квартира была убрана на совесть. После умершего должен оставаться какой-то мусор. Человек не может внезапно отправиться в самое долгое из путешествий, не оставив неоплаченного счета, неотправленного письма или фотографии девушки.
— Здесь не валялось никаких бумаг?
— Герр Лайм всегда был очень аккуратен. Бумаги лежали в корзине и в портфеле, но их унес его друг.
— Друг?
— Джентльмен в парике.
Конечно, Лайм мог отправиться в это путешествие не столь уж внезапно, и у Мартинса мелькнула мысль, что, может быть, Гарри ждал от него помощи.
— Я думаю, мой друг был убит.
— Убит? — Сердечность Коха была уничтожена этим словом. — Я бы не пригласил вас сюда, если бы мог подумать, что вы скажете такую нелепость.
— Тем не менее ваши показания могут оказаться очень ценными.
— Мне нечего показывать. Я ничего не видел. Это не. моя забота. Прошу вас немедленно уйти. Ваше предположение совершенно необдуманно.
Он вытеснил Мартинса в коридор; запах табачного дыма стал уже немного слабее. Последними словами Коха перед тем, как захлопнуть свою дверь, были: «Это не моя забота». Бедняга Кох! Мы не выбираем себе забот.
Впоследствии, подробно расспрашивая Мартинса, я спросил:
— Видели вы хоть кого-нибудь на лестнице или на улице возле дома?
— Никого. — Мартинсу было бы очень на руку вспомнить случайного прохожего, и я поверил ему.
Он сказал:
— Помню, меня удивило, какой глухой, вымершей казалась вся улица. Часть домов, как вы знаете, разрушена бомбежкой, и луна освещала снежные заносы. Было очень тихо. Я слышал каждый скрип своих шагов на снегу.
— Это еще ничего не доказывает. Там есть подвал, где мог спрятаться тот, кто следил за вами.
— Да.
— Или весь ваш рассказ — сплошная ложь.
— Да.
— Главное, я не вижу у вас мотивов для вранья. Правда, вы виновны в том, что получали деньги обманным путем. И приехали к Лайму, возможно, чтобы помогать ему…
— Что это за преступление, на которое вы постоянно намекаете? — спросил Мартинс.
— Я рассказал бы вам все при первой встрече, не выйди вы так быстро из себя. Теперь же считаю неразумным поступать так. Это будет разглашением служебных сведений, ведь ваши знакомые, знаете ли, доверяя не внушают. Женщина с фальшивыми документами, полученными от Лайма, это Курц…
— Доктор Винклер…
— У меня нет никаких улик против Винклера. И если вы обманщик, то сами все знаете о делах Лайма, но хотите выведать, что известно нам. Видите ли, мы собрали не все факты…
— Еще бы. Я мог бы, лежа в ванной, выдумать лучший детектив, чем вы.
— Ваш литературный стиль компрометирует вашего однофамильца.
При напоминании о бедняге Крэббине, замотанном представителе Британского общества культурных связей, Ролло Мартинс покраснел от раздражения, стыда и неловкости. Это тоже расположило меня к нему.
