— Макарчук — хрен вялый, подсохший. Ты — свежий, острый. И потом, — генерал придал голосу железные нотки, — я тебя уговариваю для приличия. Приказ уже подписан.
— Если так, что я могу сказать?
— Скажи: «Есть!» — и приступай. Вопросы имеешь?
— Что затевается вокруг базы и чего мне ждать?
— Спроси что-нибудь полегче, капитан. Я тут сижу у себя и не знаю, чего мне в какое время ждать. Приходишь ты, задаешь дурацкий вопрос: чего ждать тебе? Ответь ему кто-то другой таким образом. Курков обиделся бы. Он спросил о деле, а генерал расценил это как «дурацкий» вопрос. Впрочем, в армии на начальство не обижаются, даже если оно дает дурацкие ответы.
— Еще вопросы? — спросил Буслаев.
— Есть, но они все дурацкие. Задавать не буду.
Буслаев помрачнел. Ответ был дерзким и генералу не понравился. Он сложил бумаги, которые только что проглядывал, и сказал:
— Можете идти, капитан. Инструктаж вам даст полковник Хохлов. А пока зайдите в политотдел к полковнику Нюпенко…
Начальник политотдела полковник Нюпенко, невысокий толстячок с постоянной улыбкой на лице, искренне верил, что его беседы вдохновляют подчиненных на подвиги, воспитывают у них ненависть к опасному и злому врагу. Правда, почему надо ненавидеть моджахедов и, главное, почему они стали врагами, Нюпенко убедительно объяснить никому не мог. Тем не менее он считал своей обязанностью беседовать со всеми, кто получал в штабе новое назначение.
Политработник с академическим значком Нюпенко в бою был смел и выстрелов не пугался. Он мог взмахнуть рукой, в которой сжимал пистолет, выскочить на пригорок и закричать: «Круши, ребята! Бей, не жалей!» В то же время это был трус, на каждом шагу боявшийся совершить «политическую ошибку», а еще больше, что ее совершит кто-то из его подчиненных.
Из Военно-политической академии Нюпенко вынес не просто корочки диплома, но и искреннее убеждение в научности коммунистической теории, а также веру, что там, наверху, в родном ему Центральном Комитете партии, работают люди, которые, прежде чем сделать какой-либо шаг, сверяют его с тем, что подсказывает наука. Он считал, что любые несовпадения практики и теории проистекают из пережитков буржуазного сознания, засевшего в незрелых умах людей. Он глубоко переживал любое проявление «несознательности» и мрачнел, когда слышал, как люди, стоявшие выше его на ступенях армейской лестницы, — генералы — в минуты откровения признавались, что не понимают, зачем воевать Афганистан, на кой черт мы нужны пуштунам со своей военной помощью, что многие из афганцев воюют не просто против Кабула, а против иноверцев, которые пришли на пуштунские земли незвано.
Нюпенко верил, что сознание афганцев извращено антисоветской пропагандой и отравлено ядом религии. Но вот как могут сомневаться в правильности политики Центрального Комитета рядовые члены партии, себе он объяснить не мог. Это росто не укладывалось в его голове.
Нюпенко не понимал и потому не любил шуток. Его по настоящему пугало, когда в его присутствии не стеснялись рассказывать анекдоты.
— Недавно в Москве было землетрясение, — говорил генерал Буслаев. — Стали разбираться. Оказалось, это с вешалки упал мундир Брежнева с его орденами.
Все хохотали. Нюпенко мрачнел и брался за щеку, как при зубной боли. Ведь надо же людям такое удумать, а генералу рассказать вслух!
Курков не имел даже приблизительных сведений о тонкости натуры начальника политотдела и потому вступил с ним в разговор как с человеком умным, понимающим, какова нынче жизнь, сколько стоит фунт лиха и где он лежит.
— У вас потомственная военная фамилия, — начал беседу Нюпенко и, словно дегустируя звуки, врастяжку произнес: — Кур-ков…
— Мастеровая фамилия, товарищ полковник, — возразил капитан. — У старых туляков, мастеров-оружейников, и фамилии были соответственные: Штыков, Курков, Шашкин, Саблин, Пороховщиков и даже совсем вроде бы иностранные — Эфесов.
Обычная доброжелательная улыбка Нюпенко погасла. Он не любил строптивцев, которых нужно убеждать или, что еще хуже, переубеждать. Сказал полковник о потомственной военной фамилии — почему с этим не согласиться? Нет, обязательно надо возразить, утвердить свое. А что изменится от того, если у фамилии не те, а иные корни? Ничего ровным счетом. Но вот возразить — это модно, это по-современному, когда каждый обучен дерзости и демонстрирует это при любом удобном случае. Оттого и начинается брожение в обществе, зреет самовольство и смута.
Предубеждение против капитана возникло сразу, но Нюпенко постарался его не показывать. Долг политработника — быть терпеливым. Усилием воли полковник вернул на место ласковую улыбку.
— Вам сообщили, куда вас назначают?
— Так точно. На Маман.
— Вы понимаете, сколь ответственно такое назначение? Вам надо проникнуться пониманием всей его политической значимости…
Курков не смог сдержать улыбку. Нюпенко сразу это заметил и опять насторожился.
— Что-то не так, капитан?
— Все так, но вот о политической значимости можно не говорить. Я третий год командую ротой и давно всем проникся. Не дивизию же мне предлагают.
— Выходит, рота для вас так, пустяк?
— Разве я это сказал?
— Нет, но ваш тон…
— Просто мне надоело слушать, когда при любом шаге напоминают о его политическом значении.
— Такие напоминания вполне естественны, капитан. Мы выполняем интернациональный долг и должны понимать возложенную на нас ответственность.
— Спасибо за разъяснение, товарищ полковник, но я предпочитаю понимать свой национальный долг. У меня под командой без малого сто солдат. Сберечь жизнь каждому и вернуть их матерям не в посылках куда важнее, чем взять какой-нибудь занюханный кишлак.
— Нельзя противопоставлять. — Лицо Нюпенко стало суровым, брови сдвинулись, губы поджались. — Я думаю, для нового назначения по своему морально-политическому уровню вы не подходите.
— Спасибо за поддержку, товарищ полковник. Я сам такого же мнения. Но меня не послушали и подписали приказ.
При слове «приказ» Нюпенко нахмурился еще больше. Вся его могучая партийная власть кончалась в момент, когда отдавался приказ. И уже не оспаривать решение командира, а обеспечивать его надлежащее выполнение был обязан весь политический аппарат, подчиненный политотделу.
Сделав вид, что все идет по его плану, полковник сказал:
— Вы знаете, что в район Мамана должна выехать группа буржуазных корреспондентов?
— Не-ет, — растерянно признался Курков.
В это время дверь отворилась и вошел Хохлов.
— Привет, Василий Данилович! — обратился он к Нюпенко.
Полковники обменялись рукопожатием. Хохлов присел на стул у стены.
— Ваше пребывание на Мамане, — продолжал Нюпенко с деловым видом, — будет иметь международное значение…
Курков посмотрел на Хохлова и простонал негромко:
— .Хочу домой, к маме. Ей-богу, все мне здесь надоело.
Хохлов засмеялся и сказал Нюпенко:
— Оставь ты его, Василий Данилович! Куркова учить — только портить.
— Он у тебя давно испорчен, только ты этого не замечаешь. Ему слово, он в ответ — два.
— И я такой же, — сказал Хохлов миролюбиво. — Другое дело, если бы ты хоть месяц полежал на этом Мамане и передал свой опыт. А так ему самому там придется всему учиться.
— Точно. Вот я и стараюсь ему помочь, чем могу. Чтобы он был готов к встрече с журналистами. Они ему могут задать провокационные вопросы.
— Зададут, ответим, — сказал Курков.
— Мне важно знать, как вы ответите.
— Думаю, так, как надо.
— Вы уверены? Тогда скажите, вы не чувствуете себя здесь, в Афганистане, оккупантом?
— Чувствую.
Нюпенко на миг онемел, потом взорвался:
— Курков! Что вы себе позволяете?
Капитан сделал скорбное лицо.
— Правду, товарищ полковник. Не врать же мне вам.
— Правду! Тоже мне правдоискатель! Думаешь, я ее не знаю? И все же отвечать надо не так.
— А как?
Всю жизнь Нюпенко придерживался двойного стандарта. Он знал, что есть на самом деле, но еще тверже знал, как надо отвечать другим на вопросы о том, что есть.
— Как? С этого и надо было начинать. — Раздражение ослабело, и Нюпенко опять встал на трибуну армейской партконференции. — Отвечать надо так, чтобы ни у кого не оставалось сомнения. Мы здесь не оккупанты. Мы друзья, которые оказывают интернациональную помощь афганскому народу.
— Мы здесь не оккупанты, которые оказывают помощь афганскому народу, — пробормотал Курков под нос. — Что ж, так и отвечу.
Хохлов невольно усмехнулся. Нюпенко поморщился.
— Вот что, капитан, вояка ты, может быть, хороший, но политически тебя еще шлифовать и шлифовать. Неумение правильно формулировать будет тебе серьезно мешать в служебном росте.
— Спасибо, что предупредили. — Курков улыбнулся и поправил пистолет на боку. — А я-то думаю, почему меня не повышают в должности. Вы разъяснили. Как только придет замена, напишу рапорт на увольнение. И потом мне надоело думать одно, а формулировать другое. Так в рапорте и напишу: «не хочу формулировать».
