Ознакомительная версия.
Криво улыбнувшись тонкими губами, человечек бросил танцовщице свою розу. Клара поймала ее на лету, поцеловала и пристроила себе за ухо.
Тут и музыка стихла. Под крики и аплодисменты вакханка подсела за столик к мерзкому карлику. Он наполнил ей бокал шампанским, щелкнул пальцами – подсеменил лакей, неся газовую накидку и бархатные туфельки. Все с жадным любопытством наблюдали за эффектной парой. Когда недомерок опустился на одно колено и бережно надел Кларе туфельки, ресторан приглушенно зашумел.
К кипящему от возмущения Алеше подошел распорядитель Лоди.
– Через минуту ваш выход.
– Кто этот фигляр?
Синьор Лоди всплеснул руками, от ужаса его акцент стал сильнее.
– Как вы можете! Это мсье Д'Арборио! Первый поэт Италии! Современный Данте! Великий патриот!
Алеша нахмурился. Про Рафаэля Д'Арборио он, конечно, слышал, даже читал его изысканные поэмы в русском переводе, но кто бы мог подумать, что любимец декадентствующей публики до такой степени нехорош собой и… гадок, да-да, гадок!
Распорядитель снова объявил «петербургского казака». Пора было выходить.
Едва русские появились на сцене, Фекеш с Воячеком и еще несколько человек из зала (должно быть, германские и австрийские подданные) демонстративно вышли. Стоящий у выхода Лютиков проводил их ленивым взглядом.
Зоммер и его помощник остались сидеть. Они о чем-то сосредоточенно разговаривали, на певца не смотрели. Но всё это Романов заметил вскользь, краешком глаза. Внимание его было целиком сосредоточено на столике Клары Нинетти. Спеть нужно было так, чтобы она отвернулась от своего тролля и забыла о нем, покоренная музыкой.
– «Луны волшебной полосы», – велел Алеша аккомпаниатору.
И запел, как прежде не пел никогда, даже для Симы Чегодаевой, воспоминание о которой именно в эту светлую минуту перестало терзать его сердце – раз и навсегда.
На первой же строфе Клара обернулась, сначала рассеянно. Потом, когда певец нежно призвал подругу спеть с ним в два голоса, обернулась еще раз. И больше уже на своего кавалера не смотрела. Ее взгляд стал нежным, глаза повлажнели. Всё шло просто замечательно!
Мерзкий гном почуял неладное, нахмурился. Что, съел, лапша итальянская? Поэзия – не самый главный из видов искусства. Особенно, когда нужно воздействовать на женскую душу.
После страстного зова, заставляющего кровь слушательницы быстрей струиться по жилам, следовало пробудить в ней чувствительность и сострадание.
Вторым номером, после оглушительных аплодисментов, Алеша затянул «Лучинушку». Ничего, что Клара не понимала слов. Что это за песня, в которой текст требует перевода? И так ясно: погибает человек без любимой, жизнь не мила, и спасти его от гибели в сей роковой миг может лишь взаимность.
На глазах у танцовщицы выступили крупные слезы. Поняла, она поняла!!!
Всецело захваченный музыкой, певец не видел ничего кроме этих сияющих, направленных только на него глаз. Он не заметил, как поднялся и направился к выходу Зоммер, как выкатили инвалида, как аккомпаниатор кивнул Лютикову.
Тот пропустил мимо себя президента биржи со всей его свитой, плавно развернулся на каблуке, двинулся следом.
Задание у Лютикова и Никашидзе было такое: проверить, нельзя ли захватить Зоммера поздним вечером, когда он возвращается с ужина к себе на виллу.
Но Зоммера охраняли превосходно
У входа почтенного коммерсанта поджидали два авто: роскошный «роллс-ройс» и американский «форд-фаэтон» для охраны.
Завидев патрона, шофер «роллс-ройса» выскочил навстречу. Двое охранников, дежуривших у подъезда, встали справа и слева. Остальные, явно действуя по инструкции, сопроводили Зоммера и Жубера до машины, после чего сели в «форд».
С места оба автомобиля тронулись одновременно.
Лютиков, внимательно наблюдавший весь этот балет из-за колонны, сорвался с места и нырнул в открытую дверцу «бельвилля», стоявшего в стороне.
– Грамотно работают, – заметил Никашидзе, заводя мотор. – Видал, как они все сектора прикрыли, когда объект усаживали?
Уголовник сплюнул:
– Мартышки дрессированные. Чую, возни будет…
«Бельвилль» длинной черной тенью пролетел по аллее, за воротами пристроился на умеренной дистанции от «форда».
Фар Никашидзе включать не стал.
– Всё записывай, – сказал он. – Секунда в секунду. Я говорю, ты глядишь на хронометр – и в блокнот.
– Не учи ученого.
– Какой ты ученый? Урка с Лиговки, – беззлобно проворчал грузин. – Пиши: скинул скорость до двадцати, повернул налево…
В перерыве Алеша сидел в маленьком, отгороженном шторами закутке позади сцены и пил теплый «цаубертренк» – старинный оперный эликсир для размягчения и укрепления голосовых связок: красное вино со сливками.
Из зала доносилось пение Булошникова, заполнявшего паузу. Высокий, разудалый голос выводил:
Очаровательные глазки,
Очаровали вы меня!
В вас много жизни, много ласки,
В вас много страсти и огня.
Время от времени на сцене начинался род землетрясения – это «Василиса», подбоченясь, пускалась в пляс. Судя по поощрительным возгласам, определенная часть аудитории не осталась равнодушной к монументальной красоте русской Венеры.
Концертмейстер отчаянно колотил по клавишам, частенько попадая не на ту, на какую следовало. Штабсротмистр беспокоился за Лютикова и Никашидзе, что сказывалось на качестве аккомпанемента.
А вот унтер-офицер Романов, увы, думал не о задании Отечества. Честно пытался пробудить в себе чувство долга – не получалось. Хотелось лишь одного: подкрасться к занавесу и подглядеть за Кларой. Что она? Неужели снова кокетничает со своим Д'Арборио?
Алеша посмотрел в зеркало на свое разгоряченное лицо, поправил прическу, пригладил светлый, не успевший как следует отрасти ус.
И вдруг пред ним предстало волшебное видение.
Штора качнулась, в каморку проскользнула мадемуазель Нинетти, в своей газовой накидке похожая на фею, порождение прозрачного эфира.
Не зная, верить ли глазам, Романов обмер.
Нет, это происходило наяву!
Она подошла сзади и глядя через зеркало ему в глаза, воскликнула с очаровательным акцентом:
– Ах, как вы пели!
– Вы знаете по-русски? – только и нашелся пролепетать потрясенный Алеша.
– Я романка… румынка, да? Когда девочка, немножко жила в Кишинеу. Нинетти – мое сценное имя, да?
Он поправил:
– Сценическое…
Надо бы обернуться, но Алешу сковал иррациональный страх: вдруг, если он хоть на мгновение отведет взгляд, она исчезнет? Так и смотрел на нее в зеркало.
Из-под невесомой ткани выпросталась голая рука и потянулась к его виску. Она была тонкая и совсем белая, будто луч лунного света. Длинные рубиновые ногти показались Романову похожими на капли вина. Когда пальцы дотронулись до его кожи, он вздрогнул от неожиданности – такими они оказались горячими.
Она не из воздуха! Она из плоти и крови!
Затрепетав, он быстро повернулся и вскочил.
Схватил ее кисть, стал целовать, бормоча что-то невнятное:
– Я… Вы… Мы… Может быть, мы могли бы…
Женщина, несмотря на скудное знание русского, была куда красноречивей. Отдернув руку, она сказала:
– Молчи. Слова не надо. Глаза достаточно. Я видела, ты видел. Конечно, мы могли бы. О, мы очень-очень могли бы! Но теперь нельзя. Совсем нельзя. Мне ужасно жалко…
Она приподнялась на цыпочки и, не идя в объятья, легонько, всего на секунду припала к его рту своими горячими губами.
С Симочкой студент целовался куда обстоятельней, не говоря уж о дачных эскападах с деревенскими простушками. Но то было совсем другое. Можно ли сравнить горение свечки с сиянием солнца?
Ослепленный и обожженный, Алеша все телом подался к ней.
– Что нельзя? Почему нельзя?!
Клара быстро отступила вбок и приложила палец к губам.
– Алексей Парисович! На выход! – донесся голос Козловского.
Чтобы князь не вошел, Алеша сам бросился к шторе.
– Сейчас! Секунду!
Когда же обернулся, женщины в каморке не было. Она исчезла в одно мгновение, совершенно бесшумно. В углу чуть покачивалась бархатная портьера.
В час тридцать ночи, когда большой отель утих, вся группа собралась в номере штабс-ротмистра Козловского. Крошечная комнатка была расположена изолированно, в маленькой башенке, которая снаружи смотрелась весьма живописно, изнутри же представляла собой чуланчик нелепой круглой формы с узкими оконцами и низким потолком. Зато к двери вела невероятно скрипучая лесенка, а за стеной не было соседей, так что подслушать, о чем говорят в номере, не представлялось возможным. Потому-то князь и выбрал именно этот номер, самый дешевый из всех.
Командир устроился на подоконнике. Художественный руководитель на тумбочке. Трое остальных сидели на железной кровати, которая под тяжестью дородного Булошникова прогнула свое проволочное чрево чуть не до пола.
Ознакомительная версия.
