Он принялся называть прославленных военачальников, окружавших Наполеона, но Фондорин больше не слушал и всё смотрел на камер-лакея. Он даже проглядел, как Бонапарт спешился, и вновь перевёл взгляд на гения, когда тот уже шёл мимо строя офицеров.
Вблизи стало видно, что восторженный врач не преувеличил: этот человек с внешностью булочника – безусловный genius[15] войны, то есть само воплощение её алчного, неукротимого духа. От всей неказистой фигуры Маленького Капрала, от его одутловатой физиономии исходили физически ощутимые волны могучей силы и неколебимой уверенности. Он медленно шагал вдоль шеренги, и люди будто заряжались частицей этой мощи; их плечи распрямлялись, глаза зажигались экстатическим огнём. Взгляд императора обладал поразительной особенностью: будучи устремлён на людей гораздо более рослых, он производил впечатление света, лучившегося откуда-то сверху, с недостижимой высоты. Или, наоборот, из бездонной глубины, из непостижимой бездны? Штандарты Наполеона были украшены пчёлами, на древках сияли имперские орлы, но сам властитель напомнил Фондорину не крылатое созданье, а скорей подводную тварь – белую акулу или касатку. В движениях Бонапарта чувствовалась та же ленивая неторопливость, в любое мгновение грозящая обратиться смертоносным рывком.
Даже сам профессор, которого никак нельзя было причислить к сонму обожателей диктатора, поневоле испытал род особенного трепетания, когда быстрый, всепроницающий взор скользнул по заднему ряду. Это, безусловно, тоже было свойством природного вождя – создавать у массы впечатление, будто он разглядел и отметил каждого.
Спокойно, велел себе Фондорин. Не будем поддаваться стадному помешательству, оно заразительно. Оценим сего субъекта с физиологической точки зрения, как подобает врачу и учёному.
Рост? Пожалуй, два аршина и два вершка, то есть, по принятой у французов метрической системе, около ста пятидесяти сантиметров. Туловище довольно длинное, а ноги коротки. Цвет лица выдаёт склонность к желудочным коликам и печёночную недостаточность. Голова мезоцефального типа с вдавленными висками, борода редкая. Эта совокупность черт предполагает сверхчувствительность к запахам и зависимость от метеорологических условий. В сырые дни у этого человека могут быть невыносимые мигрени, даже судороги. Да-да, судороги непременно. Возможно, эпилептического свойства…
Завершить диагноз он не успел, потому что император вошёл в амбар.
Дивизионный генерал подал знак полковнику, тот шикнул Демулену. Лекари присоединились к свите на случай, если у венценосца будут замечания или вопросы.
Но Бонапарта занимали не врачи, а раненые. Их было не менее двух сотен; император не пропустил ни одного. Кому-то молвил слово, кому-то просто кивнул. И снова Фондорин поразился власти этого толстячка над людьми. Тяжко изувеченные солдаты, кто, казалось, был неспособен даже пошевелиться, приподнимались со своего ложа, бодро отвечали, даже улыбались! Поражённый профессор подумал: если б Наполеон задержался в этой обители страданий на полчаса или на час, многие из безнадёжных, возможно, воскресли бы к жизни.
Но император спешил. Обходя раненых, он не прекращал беседы с князем Экмюльским, который, судя по доносившимся до Самсона обрывкам фраз, докладывал подробности вчерашнего боя.
– Как это «ни одного пленного?» – сердито воскликнул Бонапарт. – Этого не может быть!
– Русские бились как никогда прежде, сир. Завтра нам предстоит очень тяжёлый бой, – с озабоченным видом отвечал Даву.
Наполеон со смехом дёрнул маршала за ухо.
– Вечно вы каркаете, унылый ворон. Я приготовил на завтра кушанье, которого русские ещё не пробовали! Это будет новое слово в тактике, господа.
Что он говорил дальше, Самсон не услышал – его оттёрли назад. Мысль у профессора сейчас была только одна: эта бацилла смертельно опасна, её нужно обезвредить до начала баталии. Иначе России конец…
Подле батальонного командира, лежавшего отдельно от остальных раненых, полководец остановился.
– Мой бедный Пикар, – молвил он, наклоняясь. – Что я вижу? Тебе отрезали ногу! Но ты ведь послужишь мне и на деревяшке, старый чёрт? Тебе рано на тот свет, ты нужен мне здесь.
Бедный майор, которого не спасла и ампутация (он уже трясся в предсмертном ознобе) всё-таки нашёл в себе силы улыбнуться посинелыми губами, но говорить не мог.
Лицо императора сделалось недовольным.
– Пикар был со мной ещё при Маренго. Я не желаю его терять. Юван, подите сюда! Вылечите мне этого человека!
Из свиты вышел важный господин в таком же, как у полковых лекарей, мундире, только с золотом на вороте и обшлагах.
– Это лейб-хирург барон Юван, – почтительно шепнул Демулен.
Осмотрев раненого, мэтр лишь развёл руками и покачал головой.
– Анкр, взгляните вы! – ещё сердитей позвал Наполеон.
Подошёл ещё один врач, тоже с золотыми позументами, но цвет форменного жилета у него был зелёный.
Демулен сообщил:
– А это барон Анкр, собственный фармацевт его величества. Настоящий волшебник!
Лейб-аптекарь едва посмотрел на умирающего и повернул к императору морщинистое малоподвижное лицо.
– Я попробую, сир.
Этот человек был стар, но ещё сохранял молодую быстроту в движениях. Волосы припудрены на старомодный манер – возможно, чтобы скрыть седину. Глаза закрыты очками с зелёными стёклами, какие обычно носят страдающие глаукомой.
– То-то же, – проворчал властелин, успокаиваясь, и двинулся дальше.
Демулен тихо говорил на ухо своему молодому спутнику:
– Вот что значит умный человек. Император, может быть, про майора потом и не вспомнит, а досада на Ювана останется. Должность у него звучная, зато у Анкра больше влияния. Последний раз услуги хирурга понадобились его величеству три года назад, во время несчастного сражения при Ратисбоне, а барон Анкр подаёт его величеству порошки и снадобья каждый день. Нет уж, если бы мне дали выбирать, я бы пост придворного аптекаря ни на что не променял. Ответственности почти никакой, а всё время на виду, – с важностью заключил полковой лекарь, как будто ему и в самом деле кто-то предлагал на выбор, кем стать – лейб-хирургом или лейб-фармацевтом.
– Кто заведует лазаретом? Где старший врач? – как раз зашумели в свите. – Государь спрашивает!
Побледнев, Демулен кинулся вперёд, расталкивая генералов и адъютантов.
– Это я, сир! Штаб-лекарь Демулен!
– Ну-ну, – оборонил великий человек, смерив его взглядом, да так и не вспомнил, что хотел спросить. – Где мой Констан? – сказал он вместо того. – Скажите ему, что у вице-короля я выпью шоколаду с бриошами. Пусть скачет вперёд и распорядится.
Все вышли из амбара во двор, остались только лазаретные врачи.
– Я говорил с Маленьким Капралом! – лепетал счастливый Демулен. – Будет что рассказать детям и внукам! Как он сказал, мсье фон Дорен? «У вице-короля я выпью шоколаду с бриошами»? Надо записать всё, не упустив ни слова. А с каким выражением он обратил ко мне своё знаменитое «Ну-ну»!
До конца дня Фондорин изучал подходы к командному пункту пациента.
Ставка располагалась на холме, соседствующем с Шевардинским. В нескольких шатрах и палатках помещались штаб и императорская квартира. Подойти к возвышенности обычному человеку было невозможно. Великого Человека оберегала двойная охрана. Подножие холма было оцеплено конноегерями, непосредственно вокруг императорского шатра стоял плотный караул лейб-жандармов.
Эти преграды, однако, мало беспокоили профессора. В главный шатёр, опекаемый с особенной строгостью, попасть он не стремился – довольно проникнуть за первое оцепление. С этой задачей справиться нетрудно. Тому порукой тёмная ночь да серебристая фляга. Целью Фондорина являлась небольшая палатка, поставленная позади бонапартовой квартиры. Эту-то палатку Самсон в основном и разглядывал в 12-кратную оптическую трубку собственной конструкции, забравшись на крышу самой крайней из деревенских изб.
Старший лекарь был счастлив, что расторопный «вюртембержец» не спешит вернуться в расположение своего полка. Возни с ранеными хватало и на следующий день после боя, а завтра предстояло новое, ещё более кровопролитное сражение, к которому тоже надлежало подготовиться.
Вечером Фондорин увидел, что над землёй начинает собираться туман. Это облегчало предстоящую задачу.
Часа через три после полуночи туман достиг наибольшей плотности. Из серой мглы чернели самые верхушки крыш с печными трубами; на земле в пятнадцати шагах было ничего не видно. Пора, решил профессор.
Он прошёл деревней, где не только все избы и дворы были заняты солдатами, но на улице повсюду горели костры. То же было и в поле за околицей. Там стояла биваком Старая гвардия. Никто не обращал внимания на военного хирурга, идущего куда-то по своим делам.
