Мгновенно обернувшись, увидел в выбитом оконном проеме Флегонта. Выстрелить не мог: между ним и отчимом оказалась мать. Мордовцев вскинул руку.
— Не стреляй! — резанул уши истошный вопль матери.
Один за другим прозвучали два выстрела. Вспышки ослепили Кайманова. Одновременно он почувствовал удар в грудь.
Мать вздрогнула, судорожно вздохнула и молча стала оседать на пол. Яков попытался было поддержать ее, слышал, как она хватала ртом воздух, силясь что-то сказать, но и сам упал... Последнее, что увидел, — лицо склонившегося над ним Карачуна.
Очнулся он от озноба, который вскоре сменился жаром. Белые стены, окно, тутовое дерево за ним — все застлал горячий красный туман. В ушах стоял непрерывный мучительный звон, наплывавший волнами. Чудилось, что по раскаленной пустыне один за другим идут багровые от зарева заката верблюды. На их шеях гремят колокола. Раздаются крики погонщиков. И снова непрекращающийся тягучий звон, раскалывающий голову. То проваливаясь в темноту, то снова приходя в себя, он силился понять, где находится и что с ним происходит.
«У-ху-ху-ху-ху», — донесся словно из-под земли до боли знакомый крик.
Почему он слышит этот крик лишь тогда, когда болен, когда ему особенно тяжко? Все реже и реже замечает то, что было так близко в детстве и юности: быстрый полет стрижей, щебет птиц, цокот копыт архаров и горных козлов, рев леопарда.
Откуда-то из темноты выплывает перекошенное злобой лицо Флегонта. Раздается крик матери: «Не стреляй!» Гремит выстрел. Мать без стона опускается на пол. Одну картину кошмара сменяет другая... Они с Федором Карачуном сидят в засаде. Федор зажигает спички, клянет черепах. Черепахи вырастают вдруг до размеров огромных валунов, все громче шаркают жесткими роговыми панцирями по плитняку. Но это уже не черепахи, а контрабандисты. Их много. И каждый наступает ногой ему на грудь. За ними вереницами тянутся через раскаленную пустыню багрово-красные верблюды. Они все идут и идут, переступая через него. Он видит их освещенные солнцем, презрительно оттопыренные губы, полузакрытые глаза, изогнутые шеи, густую шерсть на груди и у основания ног. На шее у каждого верблюда тяжелый медный колокол. Колокола задевают его, бьют по голове, оглушают звоном. Нет ему никакого спасения от этого тягучего огненно-красного гула. Он знает, что звуки не могут быть цветными. Но кроваво-красный звон колоколов застилает глаза, настигает, обволакивает, душит...
...С бешеной скоростью крутятся колеса машины, ревет мотор. Снова гремят выстрелы... Словно подкошенная, оседает на пол мать...
В короткие секунды просветления, когда ветер относит куда-то в сторону тягучий звон, снова слышится, как зловещее пророчество, трогающий за душу крик горлинки: «У-ху-ху-ху-ху... У-ху-ху-ху-ху...»
Он открыл глаза, увидел встревоженное лицо Ольги, склонившейся над ним, белые стены комнаты. За окном листья тутовника, ослепительно яркое голубое небо.
Почему у него забинтована грудь?
Руки, лежащие поверх белоснежной простыни, кажутся безжизненными, землисто-серыми. Подумал: «У матери сейчас такие же мертвые руки». С силой разнял сцепленные на груди пальцы. Оказалось, чтобы разнять их, совсем не требовалось усилий. Руки будто сами разлетелись в стороны, ударились о сетку кровати. Нестерпимая боль пронизала грудь, схватила за горло. Со стоном повернул голову на подушке. Когда снова открыл глаза, увидел устремленный на него взгляд Аликпера. Рядом с койкой Аликпера, опустив голову на руки, сидела его жена.
— Салям, Ёшка, — торопливо, даже с какой-то бравадой сказал Аликпер.
У Якова сразу как будто прибавилось сил. «Аликпер, друг!» — хотел крикнуть он, по из горла вырвался только сдавленный хрип.
— Ай, Ёшка, слушай, что я тебе скажу. Мало Аликперу осталось жить... Я кричал: «Эй, Шарапхан, тебе только Каип Ияса стрелять. Вот я, Аликпер, один на тебя иду...» Ай, Ёшка, как он убегал от меня! Я кричу: «Стой! Ты трусливая собака, Шарапхан! Аликпер один! Давай стреляй, и я буду стрелять!..» Я не боялся!.. Аликпер никого не боялся... Я дал ему первым стрелять... Шарапхан попал. Аликпер тоже попал. Ай, Ёшка, какая стрельба была!..
Поначалу ясная, речь Аликпера стала перемежаться бредом. Но на тонком красивом лице его оставалось выражение удовлетворения и даже радости, что никак не сочеталось с его безнадежным состоянием. Аликпер презирал смерть. Он и сейчас не хотел, чтобы видели, как ему тяжело.
В палату вошли врачи и сестры в белых халатах, обступили Аликпера, куда-то повезли.
— Ёшка, прощай, дорогой! — превозмогая боль и запрокидывая голову, крикнул Аликпер.
Проводив его взглядом, Яков попытался спросить, что с матерью, но зашелся в мучительном кашле. Кто-то дал воды. То ли Ольга, то ли сиделка вытерла ему лоб влажным полотенцем. И снова все поглотила пахнущая приторным лекарством темнота.
Сколько прошло времени, когда он то проваливался в небытие, то начинал воспринимать окружающее, он не знал. Может, неделя, две, три, месяц... Он улавливал чьи-то голоса. Приходили врачи, и тогда сильные мужские руки ощупывали его. Совсем другие руки, прохладные и легкие, делали перевязку, давали лекарства, осторожно поворачивали и поддерживали его, когда надо было сменить постель, уложить его поудобнее. Он никак не мог понять, чьи это руки. Каждый раз пытался пересилить свой горячечный бред, схватить, остановить ускользающее видение. Подсознательно он хотел верить, что рядом с ним мать. Но это была не она, и не Светлана, и не Ольга, хотя несколько раз Ольга появлялась перед ним и снова исчезала. Он так и не мог спросить у нее, жива ли мать. Минуты облегчения прекращались так же внезапно, как и появлялись. Снова и снова надвигались мучившие его видения, и через раскаленную пустыню шли и шли с неумолимым колокольным звоном кроваво-багровые караваны верблюдов...
Наконец настал день, когда кошмары исчезли. Очнувшись, Яков долго лежал с закрытыми глазами, ощущал удивительную тишину и странную пустоту во всем теле. Он не сразу понял, что же изменилось в его состоянии. Перевел взгляд на то место, где в последний раз видел Ольгу. Она и сейчас стояла против окна. Заметила, что он посмотрел на нее, улыбнулась одними глазами. Рядом с Ольгой майор Карачун в накинутом поверх гимнастерки халате.
— Мать... жива? — с трудом разжимая губы, спросил Яков. Заметив, как потупилась Ольга, повторил: — Где мать?
— В госпитале, — быстро ответил Карачун. — Сейчас ей уже лучше.
Кайманов уловил неискренние нотки в его голосе, но не позволил сразу исчезнуть хотя бы маленькой надежде.
Ольга вышла. Карачун придвинул табуретку к изголовью больного, тихо произнес:
— С тобой, наверное, рано вести разговор, но меня переводят на западную границу. Завтра уезжаю. Может, больше не удастся поговорить. — Федор сделал паузу, как бы обдумывая, с чего начать, потом продолжал: — Ты, Яша, дорого заплатил за арест Флегонта. Но вот что я хочу тебе сказать. В заминированном тайнике у него нашли фотоснимки важных объектов: Мургабской плотины, оборонного завода, детальные топографические карты Дауганского участка границы, оружие, боеприпасы...
— Мы были с тобой друзьями, Федор, — прервал его Яков. — Не темни... Скажи правду... Мать умерла?
Карачун опустил голову. Долго молчал. Ответил каким-то незнакомым глухим голосом:
— Да, Яша... Там же, в доме...
Яков закрыл глаза. Неизбывное горе сдавило простреленную грудь, ударило в виски. «Матери нет больше в живых».
Будто сквозь сон слышал он голос Карачуна:
— Знаю, не время и не место говорить сейчас о делах, но другого случая у меня не будет, а сказать надо. Постарайся слушать внимательно. Флегонт, Шарапхан, Сеид-ага многого еще не сказали. Но проясняется вот какая картина. За кордоном Мусабек, по эту сторону границы Флегонт — резиденты одной и той же иностранной разведки, немецкой. У Флегонта была связь с Мусабеком через Аббаса-Кули, того самого, который скрылся в день срыва предвыборного собрания на Даугане. Ради того чтобы убрать тебя с поста председателя, они пошли даже на саморазоблачение Аббаса. Но был и другой канал связи — через пособника контрабандистов Сеида-ага. К нему ходил сам Шарапхан, правая рука Мусабека. По-видимому, Шарапхан контролировал действия агентов, подчинявшихся Флегонту и Мусабеку. Троих мы взяли, рано или поздно будут обезврежены и остальные агенты. Но Мусабек-бай остался, байские прихвостни на нашей территории остались, немецкая разведка с каждым днем действует все наглее. Если они здесь свили такое змеиное гнездо и, не жалея денег, забрасывают к нам шпионов, значит, не зря все это делается. Шпионы, которых мы берем на границе, говорят с немецким акцентом. Вот и приходится думать: договор договором, а оружие держи наготове. Чует мое сердце, что-то затевают они... Я понимаю, Яша, — продолжал он, — у тебя сейчас большое горе. Но и ты пойми, что здесь, на участке Дауганской комендатуры, в охране границы многое зависит от тебя. Никто, кроме тебя, не знает так хорошо эти горы.
