– Я бы предпочел знать все ответы.
– Я расскажу вам все, что знаю сам.
– Я понимаю, Вик, извини. Я неправильно выразился. Но комиссар полиции не должен допустить, чтобы в его городе с вертолетов распыляли слезоточивый газ и расстреливали каждую старуху, которая высунулась из окна посмотреть, что за шум. Давай выкладывай все.
– Мне известно... нам известно, что боевики рассчитывают потратить на подготовку еще около полугода. У них уже есть оружие. По нашим оценкам, в последние четыре года они получали не меньше ста единиц оружия в неделю. Это очень много. С этим можно порешить весь Нью-Йорк, не только Гарлем.
– Что конкретно они имеют?
– Грубо говоря, одна треть их арсенала – пистолеты, треть – винтовки и автоматы, остальное – обрезы, несколько гранатометов, пулеметов, есть и миномет.
– Вот черт! И где они это хранят?
– Я думаю, существуют склады, но в основном – под матрасами, в сливных бачках, в пакетах с мукой, в телевизорах, в стенах, в земле – везде.
Комиссар стукнул своим пухлым кулачком по столу красного дерева и заверещал:
– Да я каждый дом севернее Пятьдесят девятой улицы кверху задницей поставлю!
– Это то же самое, что начать в городе войну, – заметил Андероцци.
– Ладно. Что тебе еще известно?
– Комиссар, я хотел вам задать один вопрос, если вы не против... Зачем вы приехали на работу в четыре часа утра?
– Я приехал, потому что наш чертов мэр раньше двух часов с танцулек не возвращается. И вот он вернулся домой и не придумал ничего лучше, чем в третьем часу ночи позвонить мне. На вечеринке он услышал что-то про волнения в Гарлеме и решил спросить, что я знаю. Обещал перезвонить утром.
– Нам также известно, – продолжал Андероцци, – что у боевиков не хватает людей. У них курков больше, чем пальцев. Рекрутский набор идет плохо – отчасти по той причине, что разные группировки враждуют меж собой. Но как только они договорятся, наберут и обучат свежие силы – а это, по моим данным, может случиться довольно скоро, – они попытаются устроить нам революцию.
– Кто тебя информирует? – Комиссар откинулся в кресле. Его лысина едва доставала до верха кожаной спинки.
– Простые люди, которые хотят жить спокойно. Те, кто боится и хочет заручиться поддержкой полиции. Предатели. Засланные агенты. Обычный набор, как и в любом другом деле.
– Понятно. И какие у тебя соображения?
– Я думаю, нельзя терять из виду Шафта.
– Это тот бешеный детектив, который выбрасывает людей из окон?
– Да. Я давно с ним знаком. Это решительный, амбициозный парень, хорошо знает свое дело. Я ему доверяю. Ну, не то чтобы полностью, но процентов на семьдесят. И еще мне кажется, что там скорее криминал, чем расовые волнения. Я имею в виду, мы, полиция, должны больше заниматься этой проблемой.
– Почему ты так считаешь?
– Из-за Нокса Персона. У меня есть подозрение, что без него не обошлось, а он не стал бы ввязываться в расовую войну.
– Почему? Он же черный. А все черные ненавидят белых.
– Да, многие. Но Персон никогда не был революционером. У него бизнес и с теми и с другими. Он живет среди черных, но проворачивает свои делишки при помощи продажных белых полицейских. В других условиях он не мог бы процветать. Так что его участие отодвигает расовый аспект на второй план. По крайней мере для меня.
Звякнул красный телефон на столе у комиссара – горячая линия. Он мигом схватил трубку и скомандовал: "Говорите!" Слушая, переводил взгляд с аппарата на Лндероцци и обратно. Второй такой же красный аппарат стоял у него дома возле кровати. Единственный, кто звонил комиссару по этой линии, как раз и являлся виновником всех несчастий в Нью-Йорке. Послушав с минуту, комиссар коротко бросил "хорошо", положил трубку и растерянно ухмыльнулся с видом человека, который наблюдает собственные похороны.
– Ну вот и дождались. На углу Сто тридцать девятой и Амстердам перестрелка. У них автоматы и пулеметы.
Андероцци сразу посерел, точно пылесос изнутри. Выбегая из кабинета вслед за комиссаром, он едва не прихватил с собой чашку.
* * *
Шафт прибыл на место в четыре, как и рассчитывал – прогулка до Баттери-парк и обратно заняла около часа. Убежище Буфорда было ветхой трущобой, которая держалась лишь благодаря тому, что с двух сторон ее поддерживали еще две такие же трущобы.
Одни окна были забиты листами жести, в других не было стекол, и ветер сгонял туда копоть и пыль со всей округи. Но за некоторыми окнами жили люди, если их можно было назвать людьми, а их жизнь – жизнью. В Гарлеме это считалось нижним средним классом. Шафт и не ожидал увидеть ничего другого. Бен Буфорд был на пятом, последнем, этаже.
Почти сразу он засек три или четыре тени, промелькнувшие в дверных проемах соседних подъездов. Болваны. Негр на собрании ку-клукс-клана был бы более незаметен. Почему, интересно, эти ребята не сторожат его у выбитых окон? Может, они из клуба самоубийц?
Шафт, конечно, ничем не выдал своего открытия. Подождав, пока такси скроется из виду, он неторопливо пересек улицу и пошел к нужному подъезду.
Трущобы Шафта не шокировали. Он вырос в трущобах и все отлично помнил. До армии он сам жил в таких домах, спал в них, прятался, по их крышам удирал от погони и швырял вниз камни с их парапетов. Шафт не испытывал ностальгии, по крайней мере по своему детству и юности, хотя временами его посещало грустное чувство утраты чего-то из чужой жизни, чего у него никогда не было.
Он поднялся по выщербленным бетонным ступенькам, толкнул дверь, висевшую как сломанная рука, и вошел в темный подъезд. В нос ему ударил удушливый смрад. Шафт удивился. Как ни хороша была его память, а трущобные запахи он забыл. Боже, какая вонь! В других частях Манхэттена такого не понюхаешь.
Острый запах мочи. Тошнотворный сладковатый запах крысиного помета. Крысы строят гнезда, спариваются, роют норы в штукатурке и мусоре. Старческая затхлость вместе с запахом пыли и кухонным чадом. Наконец, легкий, но едкий запах страха. Да, страх издает запах, пронизывающий все поры тела.
Как же он мог забыть, ведь он так долго жил среди этого?
Шафт начал осторожно подниматься по ветхой деревянной лестнице. Откуда-то сверху пробивался тусклый лучик: единственная лампочка освещала ему путь среди предательского гнилья. И все же было так темно, что он двигался ощупью, стараясь не опираться на перила и не задевать стены. В одном месте, где не было ступеньки, его нога прошла насквозь, и он чуть не упал, выругавшись вполголоса:
– Паршивые трущобы, чтоб вы сгорели!
Шафт вспомнил одного парня по имени Джимми, который поспорил, что выпросит пенни у белого копа. Каждый день он подходил к копу на Сто двадцать пятой улице, между Ленокс и Пятой авеню, и принимался клянчить:
– Дай пенни, дай пенни, дай пенни...
Один, и только один раз коп спросил его:
– Зачем тебе пенни, черномазый?
– Купить спичек, купить спичек, купить спичек, купить спичек...
Шафт улыбнулся в темноте. Вот, кажется, и дверь. Не выломать ли ее, чтобы от удара у Буфорда и его людей поджилки затряслись? Нет, пожалуй, не стоит. Они постоянно бегают с места на место, нервы и пушки у них постоянно на взводе, и кто-нибудь, сильно испугавшись, разрядит в него, чего доброго, свой автомат Калашникова. И он тихо постучал: тук-тук, это я, ваш сосед Джон Шафт, пришел занять у вас заварки.
Дверь открыл Лонни Доттс. Шафт не знал его. За спиной Доттса маячил долговязый Буфорд. Шафт отметил, что со времени их последней встречи он совсем отощал. Рядом стояли еще двое, похожие на Буфорда. Шафт решил разыграть номер "Сколько лет, сколько зим". Может, это поможет им расслабиться.
– Привет, приятель, – сказал он в сторону Буфорда. – Как дела? – И шагнул вперед, не дожидаясь, пока Доттс уступит ему дорогу.
У Доттса был выбор: отступить или быть раздавленным. Доттс отступил. Шафт подошел к Буфорду и протянул руку.
– Привет, Бен, – повторил он, улыбаясь во всю пасть, но без надежды, что Буфорд верит в его искренность. – Что поделываешь?
Чушь собачья! Все на свете знают, что "поделывает" революционный агитатор Бен Буфорд. Может быть, не знают только индейцы в болотах Флориды.
– Ничего особенного, – холодно и враждебно ответил Буфорд, без охоты пожимая протянутую руку Шафта. В его глазах ясно читались злость и растерянность.
Вполне вероятно, что он сумасшедший, подумал Шафт. Надо сойти с ума, чтобы жить такой собачьей жизнью и подставляться под пули. И ради чего? Ради какой-то выдуманной им революции. Он слишком недооценивает белых, ведь среди них тоже полно сумасшедших.
Их высокомерие забавляло Шафта. Но его-то они не звали на баррикады. Зато звали многих других, и те приходили. Неудивительно, думал Шафт, если эта милейшая несчастная мать Буфорда хранит под матрасом автомат. А ее славный сынок говорит ей, кого пришить. Он переводил взгляд с одного лица на другое: враждебность, подозрительность, ненависть. Все хорошо одеты. Его собственный новый костюм выглядит, наверное, сейчас как половая тряпка. Шафт прислонился к пыльному подоконнику. Все ждали.
