— У нас проблемы? — спросил «ВГ».
— В смысле? — поинтересовался я.
— У нас проблемы?
— О каких проблемах ты говоришь?
— Слушай сюда. Я задаю тебе вопрос, а ты задаешь мне другой. Так у нас дело не пойдет. У нас есть проблемы или нет?
— Думаю, нет.
— А мне кажется, что есть.
— А мне кажется, что нет.
— Так у нас нет проблем?
— Нет.
— Хорошо, а мне казалось, будто у нас проблемы.
— Нет, никаких проблем.
— Это хорошо. Никаких проблем — это очень хорошо.
Фотограф из «ВГ» пристально посмотрел на меня и стал медленно пятиться. Потом кивнул и развернулся. Демонстранты отправились к реке. На пристани зажгли свечи и положили цветы. Над фьордом пролетел вертолет и завис над холмом. Перекрикивая рев мотора, толпа пела: «Боже, храни дорогое отечество».[11] Некоторые при этом грозили вертолету кулаком.
Я вернулся к главной дороге, обернулся и посмотрел на пристань. Фотографы и журналисты кружили вокруг небольшой кучки собравшихся. Линзы и микрофоны наполняли все действо энергией и придавали ему форму. Что-то оказывалось в фокусе. Что-то становилось четким. Одновременно я чувствовал, что город исчезает. Одду невозможно было разглядеть. Одды больше не существовало.
Я сел в машину и отправился к Йолло. Воздух из бокового окна охлаждал голову. В тот раз ТВ-2 получили свою кошку. За полчаса до их отъезда в Берген кошкодав хитростью вырвал животное у каких-то ребятишек. Сказал, что эту кошку необходимо показать врачу. Дети не хотели ее отдавать, но все-таки отдали. И в песчаном карьере кошка получила пулю в затылок. К огромной радости репортера.
«Вольво» моего отца стояла перед домом, но дома никого не было. Из комнаты в подвале доносился смех. Заглянув, я увидел, что по телевизору идет очередная серия американского комедийного шоу. Где-то я читал, что смех к большинству подобных скетчей был записан в пятидесятых — шестидесятых годах. Каждый раз, когда я смотрю такие шоу, я думаю, над чем же смеялись те люди на самом деле.
На стене висели рядком семейные фотографии. Снимки счастливых моментов, дней, которые нужно было запечатлеть, чтобы потом легче справляться с буднями. Тут висела и свадебная фотография Ирен и Франка. В тот день я произносил для них речь. Я даже написал песню. А вот фотография, где Ирен одна. На ней слишком много макияжа, но в белом платье она великолепна. Я посмотрел на эту фотографию и подумал: можно ли точно определить тот момент, когда твоя жизнь меняет направление так, что никогда уже не сможет стать прежней, то мгновение, когда лежишь на воде и вдруг ощущаешь, как тебя подхватывает течением.
Родители сидели в тени у веранды и играли в радиолото. Радиобудильник стоял на садовом столике. Диктор что-то бубнил сонным голосом. Отец сидел без майки, живот нависал над шортами. С тех пор, как его выгнали с работы, он стал быстро набирать вес. На маме было синее платье. Она все худела и худела.
— Как дела? — спросил я, но мама шикнула на меня.
Я сел в стоящее рядом кресло. Солнце село. Район Йолло шипел садовыми шлангами и поливалками и пах грилем. Люди сидели в садах и на верандах. И казалось, будто это не люди, а часть ландшафта.
Я увидел, как Одда заросла, как будто оделась в шубу. Вокруг жилых домов и конторских зданий разрослись кусты и деревья. Я подумал, что скоро природа победит. Раньше в Одде была промышленность и прочая чертовщина. Теперь природа отыгрывается. В Йолло забредали даже олени. Мама как-то сказала мне про оленя, который зашел за стойку с зеленью в магазине «Рими». Но, когда я туда явился, его уже и след простыл.
Пока я сидел в саду, вернулись остатки воспоминаний о сегодняшнем сне. Вода подходит к горлу, отец возвращается. Не произнося ни слова, я прижимаюсь к сиденью. Мы едем по Одде поздним вечером. В Ховдене мы сидим и смотрим, как зажигаются огни на Брюсовой вилле. Вода в салоне прибывает.
Я пошел в ванную, чтобы промыть рану. Подумал, что надо бы побриться. Я спрашивал Ирен, не считает ли она, что я слишком волосатый. Тогда она рассмеялась. Она сидела в постели в одних синих трусиках. Я поцеловал ее в грудь.
— Какой милый вопрос, — сказала она.
Я увидел себя в зеркале. Там было двое. Тот, кем я был, и тот, кем я буду оставшуюся жизнь.
Я спустился в подвал. Пахло скипидаром и гнилыми яблоками. Здесь отец складывал газеты. У него была особая система: в одном месте — прочитанные газеты, в другом — те, которые еще только надо прочитать. Я отодвинул старый настольный хоккей и рулевой привод с усилителем. Просмотрел школьные учебники и футбольные журналы. На дне ящика с незапамятных времен лежали карты, в которые играли еще наши родители. На полке я нашел стереоскоп «Вьюмастер» и трехмерные слайды с диснеевскими сюжетами. Я направил его на свет и увидел, как Микки-Маус целится из ружья в огромного медведя.
Вроде бы здесь спрятаны письма, которые Франк не решался выбросить. Он предложил мне самому разобрать их, но я отказался. Это алиби его, видимо, устроило. Дело было несколько лет назад, после поездки в Глазго, я остановился в отеле в Бергене, а Франк на день задержался. В Одду нам нужно было прибыть одновременно. Ирен не должна была увидеть меня ни днем раньше Франка. Отель стоял рядом с железной дорогой. Я смотрел на поезда, читал книгу и ни с кем не разговаривал. Целый день меня не существовало.
Письма лежали между старыми блокнотами, в которых Франк рисовал библейские сюжеты. Я пробежал их глазами, взял письма с собой в машину и положил всю стопку в бардачок. Я собирался использовать их по назначению. Я — дурак, который любит Ирен и хочет быть с ней вместе. Мой брат отобрал у меня единственное, что мне дорого. И однажды мне придется отплатить ему тем же.
Я поехал к реке. На мосту Йоллобрю автокраном поднимали из реки «опель». Это снимали телевизионщики. Я остановил машину, вышел и присоединился к зевакам.
— Давненько здесь не ловили такой большой рыбы, — сказал один.
— Да, а еще говорят, что в реке ничего нет, — сказал другой.
Под мостом я заметил Дина Мартини. Большую часть года он жил у реки, под мостом, называя это место своим домом. Когда-то я писал о нем в воскресный номер, но он сам об этом, разумеется, не помнил. В Одде его все знали и звали Дином Мартини, потому что он всегда одевался элегантно, как Дин Мартин. Сейчас он сидел в кресле со стаканом в руке. Ну конечно! Как я сразу об этом не подумал! В тот вечер Дин Мартини мог что-то видеть.
Я спустился под мост и поздоровался. Он взял под козырек как морпех. Я сказал, что сегодня жарко. Он не ответил. Я спросил, не боится ли он, что его смоет рекой. В такую-то жару за последние дни уровень воды опасно поднялся. Специалисты опасаются, как бы не было потопа.
— Давно ищейкой работаешь? — спросил Дин Мартини.
Очевидно, он меня не помнил.
— Я не ищейка, — ответил я.
— Ищейка. Меня не проведешь.
— А где тогда моя форма?
— Ищейка в штатском.
— Я работаю в газете. Я журналист.
— Я и говорю. Ищейка в штатском.
Я спросил, был ли он здесь в ночь на понедельник. Видел ли, слышал ли, как к реке подъезжает автомобиль? Он сказал, что в ту ночь выпил. Объяснил, что пьет для поддержания уровня жидкости в организме. Только для этого. Уровень жидкости должен быть в норме. Над своим здоровьем надо работать.
— Работать и работать, — говорил он. — Уровень жидкости должен быть идеальным. Нарушишь баланс — и тут же выйдешь из строя.
Он сказал, что это его работа. Поддерживать уровень жидкости. Как раз сейчас он не занят, но и в свободное время тоже приходится работать. Он поднял стакан, как будто собираясь сказать тост. Я ответил, что не сомневаюсь в том, что его ремесло — самое сложное в мире. И зашагал прочь.
Дин Мартини окрикнул меня:
— Эй! Хочешь подсказку на тысячу крон?
Я остановился.
— Сколько, по-твоему, стоит моя память?
Я пожал плечами и вернулся.
— Рассказать тебе кое-что про эту реку? — спросил он. — Чего ты не знаешь. Кое-какой секрет.
После небольшой паузы он продолжил:
— Эта река — медведь. Понимаешь? Эта река — плывущий медведь.
Он заговорщицки склонился ко мне.
— Зимой эта река спит, — сказал он. — А весной — просыпается. Весной она опасна. И маленьким мальчикам нельзя тут слоняться. Весной эта река ест маленьких мальчиков.
Я поблагодарил его. Сказал, что давно уже не получал таких ценных сведений.
— Так где же тысяча? — поинтересовался он.
Я ответил, что денег у меня при себе нет. Но, если он придет ко мне в офис, я ему заплачу. И медленно пошел обратно.
— Проклятая ищейка! — крикнул мне вслед Дин Мартини.
Я сел в машину и поехал по Рёлдальсвейену. Возле здания суда я увидел журналистов. Кто-то приглаживал волосы. Кто-то наводил марафет. Все разговаривали по мобильным телефонам и смотрели в прицелы фотоаппаратов. Казалось, в улицу вселился деятельный дух разоренного комбината.
