Внезапно улыбка исчезла с лица Яблонского, и оно стало холодным, мрачным и жестким. Это была уже не маска, а подлинное лицо.
И все же, когда он заговорил, голос был мягким и вкрадчивым. В нем звучал вежливый упрек, словно он пытался наставить на истинный путь расшалившегося ребенка.
– Послушайте, генерал, что это? Я только что услышал какой–то странный, еле слышный щелчок. Именно такие щелчки раздаются в телефонной трубке, когда какие–то любопытные самоуверенные наглецы подключаются к линии и начинают хлопать ушами или когда кто–нибудь подключает записывающее устройство. Не люблю, когда подслушивают мои разговоры. Я категорически против записи личных разговоров. Вам незачем заниматься этим. Незачем, если хотите снова увидеть свою дочь живой и невредимой… Вот так–то лучше… И прошу, генерал, не пускайтесь на хитрости и не пытайтесь поручить кому–либо подключиться к нашему разговору или позвонить копам по другому телефону, чтобы просить их установить, откуда я звоню. Ровно через две минуты нас здесь не будет. Что мне ответите? Только, пожалуйста, побыстрее.
Воцарилась еще одна короткая пауза. Потом Яблонский добродушно рассмеялся.
– Вы говорите, что я угрожаю вам, генерал? Шантажирую, генерал? Называете это киднепингом, генерал? Не будьте таким наивным человеком, генерал. Закона, который запретил бы бежать от опасного убийцы, не существует. Даже если этот преступник и убийца совершил киднепинг и держит вашу дочь в качестве заложницы. Я просто уйду и оставлю их вдвоем. Вы что решили поторговаться за жизнь дочери, генерал? Неужели и вправду считаете, что дочь не стоит 1/50 доли процента вашего состояния? Неужели эта цена слишком высока для любящего отца? Да, она здесь и слышит весь наш разговор, генерал. Интересно, что она подумает о вас, генерал? Неужели вы готовы пожертвовать жизнью дочери ради пуговицы от старого ботинка? Ведь для вас сумма в 50 тысяч баксов – такая мелочь, о которой и говорить–то нечего. Да, конечно, вы можете поговорить с ней, – он кивком подозвал девушку. Она подбежала к телефону и выхватила у Яблонского трубку.
– Папа? Папа! Да, да, это я, конечно, это я. О, папа, я никогда не думала…
– Поговорили и хватит, – Яблонский закрыл своей большой квадратной, коричневой от загара рукой микрофон и отобрал у девушки трубку.
– Вы удовлетворены, генерал Блер? Статья, как говорят, подлинная и без подделок, не так ли?
Наступила короткая пауза, затем Яблонский широко, во весь рот улыбнулся.
– Благодарю вас, генерал Блер. Нет, гарантии меня не беспокоят. Слово генерала Рутвена всегда было самой надежной гарантией. – Какое–то время Яблонский внимательно слушал генерала, затем заговорил снова, со злобной насмешкой смотря на Мэри Рутвен. И эта злобная насмешка резко контрастировала с доверительностью и искренностью, звучащей в его голосе. – Что тут говорить, вы ведь прекрасно знаете: если решите надуть меня с деньгами и предоставить свой дом копам, то дочь уже никогда не заговорит с вами снова… Волноваться, что я не явлюсь, нет оснований. У меня достаточно причин, чтобы быть пунктуальным. Самая главная из причин та, что 50 тысяч баксов на дороге не валяются, генерал.
Яблонский повесил трубку.
– По коням, Тальбот. Нас ждет встреча в высшем обществе.
– Ясно, – не двигаясь, сказал я. – Нас ждет встреча, после которой ты передашь меня в полицию и отхватишь 15 тысяч долларов?
– Именно так. А почему бы и нет?
– Потому что я могу выложить тебе целых 20 тысяч причин.
– Да? – он изучающе посмотрел на меня. – А они у тебя при себе?
– Не будь дураком. Дай мне неделю, а может, и того меньше, и…
– Нет, лучше синица в руках, чем журавль в небе. Таков мой принцип. Шевелись, похоже, что нам предстоит отличная работенка сегодня ночью.
Он разрезал веревку на моих руках, и мы вышли через дверь в гараже. Яблонский держал девушку за руку, а его маузер находился в метре от моей спины. Я не видел маузера, но мне это было ни к чему: я знал, что пистолет нацелен мне в спину.
Наступила ночь. С северо–запада подул резкий морской ветер, доносящий запах водорослей. Холодные, тяжелые капли дождя, разлетаясь на мириады брызг, громко застучали по шелестящим, сгибающимся под их тяжестью листьями пальм и, под углом отскакивая от них, падали прямо нам под ноги. Яблонский оставил свой «форд» менее чем в ста метрах от центрального здания мотеля, но, одолев эти сто метров, мы промокли до нитки. Стоянка в этот ливень была пустынна, но Яблонский поставил свой автомобиль в самый темный угол. Он был предельно осторожен.
Яблонский открыл боковые двери «форда», вылез из машины и остановился у передней двери кузова.
– Садитесь первой, леди. Нет, на другое сиденье. А ты садись за руль, Тальбот.
Как только я сел, он захлопнул дверь. Потом сел на заднее сиденье, закрыл свою дверь и тут же больно уперся маузером в мою шею. Скорее всего, он опасался, как бы меня не подвела память.
– Сворачивай на шоссе и жми на юг.
Мне каким–то чудом удавалось нажимать на нужные кнопки. Проехали пустынную территорию мотеля и повернули направо…
– Дом старика находится как раз у съезда с шоссе? – обратился Яблонский к девушке. – Я правильно его понял?
– Да.
– А можно ли проехать туда другой дорогой? Может быть, можно подъехать к дому с окраины или проехать к нему проселочной дорогой?
– Да. Можно сделать круг по городу и…
– Ясно, – перебил ее Яблонский. – Поедем кратчайшей дорогой, по шоссе. Я разработал точно такой же маршрут, как и Тальбот, когда он приехал в «Контессу». Очень разумный маршрут, ведь никому бы и в голову не пришло искать его в восьмидесяти километрах от Марбл–Спрингса.
Мы ехали по городу в гробовом молчании. Дорога была почти пустой: не более шести прохожих. Проезжая Марбл–Спрингс, я дважды останавливался на красный свет перед светофорами, и оба раза маузер немедленно вонзался в мою шею. Мы сами не заметили, как выбрались из города. Дождь плотной завесой заслонял все вокруг, низвергая с неба каскады обильных потоков и немилосердно барабаня по крыше и брезентовому верху машины. Это очень напоминало езду под водопадом. Стеклоочистители не могли справиться с потоками воды, заливающей стекла окон, но они ведь и не были предназначены для выполнения этой работы под водопадом. Мне ничего другого не оставалось, как снизить скорость до 30 километров в час, но даже при такой скорости я не мог разглядеть, что делается на дороге, особенно когда меня ослепляли фары встречных машин, отбрасывающие туманный расплывчатый свет на залитое потоками воды ветровое стекло. Ослепление становилось полным, если учесть водяную стену, блокирующую не только ветровое стекло, но и боковые стекла. Я ехал наугад и определял приближающиеся или проезжающие мимо нас машины только по свистящему звуку от соприкосновения резины шин с мокрым асфальтом дороги, а также по встречным волнам, которые, наверное, очень бы пришлись мне по сердцу, если бы я не сидел за рулем, а был капитаном эсминца.
Мэри Рутвен всматривалась в меняющуюся за окнами обстановку, тесно прижавшись лбом к стеклу. Возможно, она хорошо знала эту дорогу, но сейчас не узнавала ее.
Какой–то встречный грузовик приблизился к нам с севера и, проезжая мимо, перекрыл видимость. И девушка пропустила поворот…
– Вот он! – она с такой силой вцепилась мне в руку, что я не успел справиться с рулем, и машина вышла из–под контроля. «Форд» занесло на обочину.
Сквозь дождевые потоки смутно промелькнул фосфоресцирующий свет слева, но машина уже метров на пятьдесят ушла вперед… Дорога была слишком узкой, чтобы развернуться. Я дал задний ход и полз до тех пор, пока доехал до освещенного места. Потом так же медленно свернул в боковой проезд. Я не испытывал ни малейшего желания увеличивать скорость.
Удалось проползти еще несколько метров. Потом я нажал на тормоз, и машина остановилась вблизи окрашенных белой краской, состоящих из шести толстых брусьев железных ворот, которые могли бы остановить даже бульдозер.
Сквозь пелену дождя казалось, что эти ворота находятся в конце туннеля с плоской крышей.
Слева была стена из белого известняка высотой 2,5 метра и длиной около 7 метров.
Справа стоял белый домик сторожа с дубовой дверью и ситцевыми занавесками на окнах, выходящих в сторону туннеля. Сторожка и стена соединялись слегка изогнутой крышей. Я не стал разглядывать, из какого материала сделана эта крыша: она не интересовала меня. Зато во все глаза смотрел на человека, который только что вышел из двери сторожки. Он вышел раньше, чем я успел нажать на тормоз и остановил «форд».
Он был воплощением мечты вдовы–аристократки об идеальном шофере. Он был совершенством. Он был безукоризнен. Он был поэмой в темнобордовых тонах. Даже его сверкающие охотничьи сапоги казались темно–бордовыми. На нем были ослепительно яркие вельветовые бриджи фирмы «Бедфорд» и наглухо застегнутый до самого горла китель. Перчатки из тонкой кожи аккуратно сложены и подсунуты под одну из погон кителя. Даже козырек фуражки был точно такого же изумительного темно–бордового тона. Он снял фуражку. Его волосы не были темно–бордовыми. Волосы оказались густыми, черными и блестящими, с ровным правым пробором. Очень гладкое загорелое лицо. Черные глаза так же широко расставлены, как и плечи. Поэма, но поэма, лишенная всякой лиричности. Он был такого же высокого роста, как я, но во всем остальном выглядел гораздо лучше.
