— Прочитайте все три, — попросил меня Ван Ритен, протягивая мне свой листок.
На записке Ван Ритена было написано:
«Старый колдун из племени балунда».
Этчем написал:
«Старый человек-фетиш из племени мангбату».
На моей записке стояло:
«Старый колдун из племени катонго».
— Вот видите! — воскликнул Ван Ритен. — Никто из нас не увидел в этих головах черты таких племен как вагаби, вамбуту или ваботу. Никто также не нашел в них ничего от пигмеев.
— Я тоже об этом думал, — сказал Этчем.
— И вы говорите, что у Стоуна не было этих голов прежде?
— У него их не было, я абсолютно уверен.
— Эту историю нельзя бросить не разгаданной, я пойду с вами, — заявил Ван Ритен. — А прежде всего, я постараюсь сделать невозможное и спасу Стоуна.
Он протянул руку Этчему, которую тот молча пожал. В глазах его можно было прочитать горячую благодарность.
Хотя Этчему удалось добраться до нашего лагеря всего за пять дней, на обратный путь вместе с нами ушло восемь дней. Мы не могли пройти этот путь за более короткое время, хотя Этчем и торопил нас, снедаемый постоянной тревогой, которую ему не удавалось подавить в себе. У него прорывалась сквозь свойственную британцам холодность сочувственная преданность своему шефу, которую уже нельзя было объяснить просто чувством долга.
Стоун был окружен заботой. Этчем распорядился оградить лагерь колючей изгородью. Хижины были построены по всем правилам и плотно покрыты стеблями травы. Жилье Стоуна было обставлено со всем возможным в их условиях удобством. Бургаш умел держать в повиновении прислугу и носильщиков. Он и сам был верным слугой Стоуну. В лагере был порядок, никто из людей не попытался тайком уйти. Двое туземцев из Занзибара умело охотились, и хотя лагерь питался скудно, но настоящего голода все же не было.
Стоун лежал на походной койке. Рядом стоял складной столик-табурет, на котором была бутылка воды среди флаконов. Там еще были ручные часы Стоуна и его бритва в футляре.
Стоун был чист, ухожен и совершенно не исхудалый. Он был очень далек от нас. Нельзя сказать, чтобы он был без сознания, он скорее был в каком-то тумане и совершенно потерял желание командовать кем-либо или противостоять кому-либо или чему-либо. Он, по-видимому, не заметил, как мы вошли, и не обращал внимания на наше присутствие. Что касается меня, то я всегда и всюду узнал бы его. Конечно, уже полностью пропали качества, отличавшие его в молодости: порывистость, живость, грация. Но его профиль приобрел еще большее сходство с так называемым львиным профилем, волосы его по-прежнему были светлой пышной гривой. Курчавая борода, которую он отпустил за время болезни, не портила его внешность. Он был крупный, и грудь его была, как и прежде, мускулиста. Но глаза у него были угрюмы. Он не обращался, конечно, со словами к нам, но все время бормотал что-то непонятное.
Этчем помог Ван Ритену раздеть и осмотреть больного. Тело Стоуна было довольно сильным для человека, который давно не вставал с постели.
На каждом колене у него и выше колен были заметны в большом количестве округлые пятна. Такие же пятна были на каждом плече, их было больше десятка, и все они были расположены по одной линии. Два или три пятна были открыты, четыре или пять только что зажившие. Свежих нарывов не было заметно, если не считать двух, находящихся по обеим сторонам грудных мышц. Один из этих нарывов, тот что был с левой стороны, находился выше и был больше смещен вбок. Эти нарывы не были похожи на фурункулы, скорее они напоминали что-то твердое и упорное, стремящееся пробиться наружу сквозь плоть и кожу, причем сами плоть и кожа выглядели здоровыми и лишь слегка воспаленными.
— Не нужно ничего делать, — сказал Ван Ритен, осмотрев Стоуна, и Этчем с ним согласился.
Они снова уложили больного, устроив его как можно удобнее. После этого мы вышли. Перед заходом солнца мы снова навестили Стоуна. Он лежал на спине все в том же бессознательном состоянии. Этчем остался с ним, а мы пошли в соседнюю хижину, предназначенную для нас. Звуки джунглей снаружи доносились такими же, как и в любом другом месте. Они, не мешали, и я быстро заснул.
Проснулся я неожиданно. Стояла полнейшая темнота. Я услышал звуки двух голосов. Один из них принадлежал Стоуну, второй был свистящий и болезненный. Я узнал голос Стоуна, хотя не встречался с ним уже много лет. Второй голос я не мог сравнить ни с чем, что мне раньше встречалось. Его можно было бы назвать криком новорожденного ребенка, но интенсивность этого крика приближала его к пронзительным звукам, издаваемым некоторыми насекомыми. Ван Ритен, лежавший рядом со мной, тоже проснулся, и мы молча слушали звуки, доносящиеся из соседней хижины. Как и Этчем, я знал плохо язык племени балунда, но все же я понял одно-два слова. Голоса звучали по очереди и перемежались паузами.
Вдруг оба голоса стали говорить одновременно, при этом они заговорили очень быстро. Глубокий бас Стоуна, голос совершенно здорового человека, спорил с пронзительным фальцетом. Казалось, спорят и бранятся два разных человека, и каждый хочет переспорить другого.
— Я больше не могу выносить это, — сказал Ван Ритен. — Пойдемте посмотрим.
Ван Ритен захватил с собой электрический фонарь. Он нашел его ощупью рядом с постелью, включил и поднялся, приглашая меня следовать за ним. Когда мы вышли из хижины, Ван Ритен остановил меня жестом. Инстинктивно он погасил фонарь, как будто его свет мешал слушать.
Мы находились бы в полной темноте, если бы не слабый свет углей на догоравших кострах носильщиков. Бледный свет звезд еле просачивался через ветки деревьев. Плеск воды в реке был очень тихим. Голоса из хижины были слышны хорошо. Оба голоса продолжали говорить одновременно. Вдруг тонкий голос превратился в резкий свист, острый, как лезвие бритвы. Этот свист звучал одновременно с голосом Стоуна.
— О господи! — воскликнул Ван Ритен. Он снова включил фонарь.
Мы нашли Этчема глубоко спящим. Нервное напряжение последних дней, трудный, длительный переход истощили силы этого человека. Теперь, когда он мог как бы переложить свой груз на плечи Ван Ритена, он погрузился в сон. Этчем не проснулся, когда свет фонаря попал ему в лицо.
Свист прервался, и вновь заговорили вместе два голоса. Они раздавались с постели, на которой лежал Стоун, и луч фонаря показал, что лежит он в той же позе и в том же состоянии, в каком мы его оставили. Исключением были руки, закинутые за голову, да еще с груди были сорваны бинты.
Нарыв на правой стороне груди созрел и лопнул. Мы это видели отчетливо, потому что Ван Ритен направил луч фонаря на это место. Из нароста на теле высовывалась черная головка, похожая на те, что нам дал Этчем. Цвет ее был таким черным, каким только может быть цвет кожи самого черного африканского негра. Сверкая белками, эта головка ворочала своими маленькими, злыми глазками и оскаливала зубы, очень мелкие зубки между толстых губ, подчеркнуто негритянских даже на таком миниатюрном лице. На крошечном черепе было что-то вроде войлокоподобных волос. Головка поворачивалась то в одну, то в другую сторону, не переставая выкрикивать слова своим странным пронзительным фальцетом. Стоун отрывисто отвечал на причитания этой головки.
Ван Ритен отошел от Стоуна и разбудил. Этчема. Когда тот увидел происходящее, то не обмолвился ни единым словом.
— Вы ведь видели, как он вскрыл два нарыва?
Этчем утвердительно кивнул.
— При этом было много крови?
— Очень мало.
— Держите его руки, — сказал Ван Ритен Этчему.
Он взял со столика бритву и передал мне фонарь. Стоун не замечал света и нашего присутствия. Но черная головка выкрикивала пронзительные слова, явно обращаясь к нам.
Рука Ван Ритена, уверенно держа бритву, срезала легко эту голову. К нашему удивлению, крови почти не было, и Ван Ритен забинтовал рану, словно это была простая царапина.
Как только была срезана головка, в этот же миг Стоун перестал говорить. Ван Ритен взял у меня фонарь. Взяв другой рукой ружье, он несколько раз ударил его прикладом по черной головке, брошенной на пол возле постели.
Мы вернулись к себе в хижину и снова легли. По-моему, я почти не спал уже до утра.
На следующий день около полудня мы снова услышали голоса из хижины Стоуна. Мы вошли и обнаружили, что изнуренный Этчем спит. Теперь лопнул нарыв на левой стороне груди, и появилась еще одна визгливая черная головка. Этчем проснулся, и мы втроем наблюдали происходящее. Стоун выкрикивал хриплые слова в ответ на мяуканье головки.
Ван Ритен подошел к Стоуну, взял бритву и встал на колени около постели. Отвратительная головка засмеялась скрежещущим, свистящим смехом.
