Я познакомился с Примо, когда недолгое время работал садовником. Мы брались за крупные подряды в Беверли-Хиллз и Брентвуде и даже в Центре, по правую сторону от Шестой улицы. Примо был хороший парень, и ему нравилось болтать со мной и с моими приятелями. Этот дом он купил, чтобы превратить его в гостиницу. То и дело предлагал нам снять у него комнату или хотя бы порекомендовать своим знакомым.
Когда я подошел, он встал. Голова его оказалась на уровне моей груди.
– Чего тебе нужно?
– Есть ли у тебя какое-нибудь укромное местечко?
– У меня есть домик на задворках. Для тебя и сеньориты.
Он наклонился, чтобы взглянуть на сидевшую в машине Дафну. Она вежливо ему улыбнулась.
– Сколько это будет стоить?
– Пять долларов за ночь.
– Что?
– Это же целый дом, Изи. И создан для любви. – Он подмигнул мне.
В другое время я бы непременно с ним поторговался, но сейчас я был слишком озабочен.
– Договорились.
Я дал ему десятку, и он указал на дорожку, огибавшую большой дом. Хотел было нас проводить, но я его остановил.
– Примо, дружище, – пообещал я. – Завтра утром я загляну к тебе, и мы раздавим бутылочку текилы[2]. Идет?
Он улыбнулся и крепко хлопнул меня по плечу. Как мне хотелось, чтобы все мои проблемы исчезли и осталось единственное желание – провести безумную ночь с белой девушкой.
Мы увидели чащу цветущих кустов: жимолости, львиного зева, страстоцвета. В чаще был прорублен проход в рост человека. Мы нырнули в него и вышли к домику, похожему на каретный сарай или на хижину садовника большого поместья. Стеклянные, от пола до потолка двери, ведущие во внутренний дворик, были заперты, белые занавески на всех окнах задернуты.
Мы вошли через парадную дверь, окрашенную в зеленый цвет.
Внутри домика в единственной комнате стояли кровать и газовая плита с двумя горелками. Были еще стол с тостером, четыре шатких стула и большая мягкая кушетка, обитая темно-коричневой тканью, с гигантскими желтыми цветами.
– Как здесь красиво! – воскликнула Дафна. Наверно, на моем лице было написано, что она просто сошла с ума, потому что она, покраснев, добавила: – Конечно, нужно приложить руки. Но мы что-нибудь сделаем.
– Первым делом сорвем цветы и выбросим...
Дафна засмеялась, а я залюбовался ею. Она вела себя как ребенок, и ее детская радость тронула меня.
– Здесь красиво, – повторила она. – Может быть, не богато, но тихо и уединенно. Здесь нас никто не найдет.
Я поставил ее чемоданы возле кушетки.
– Я ненадолго отлучусь, – сказал я. Теперь, когда я привез ее сюда, я знал, что делать дальше.
– Не уходите.
– Я должен, Дафна. Два скверных человека и городская полиция идут по моему следу.
– Какие скверные люди? – Она села на край кровати скрестив ноги. На ней был пляжный костюм, открывавший загорелые плечи.
– Человек, которого нанял ваш друг, и Фрэнк Грин, другой ваш приятель.
– А Фрэнк здесь при чем?
Я подошел к ней, и она поднялась мне навстречу. Я отвернул воротник и показал ей след от ножа.
– Это дело рук вашего Фрэнка.
– О, милый! – Она нежно коснулась моей шеи.
Может быть, меня тронуло женское прикосновение, но я совсем раскис и, вспомнив все, что произошло со мной за последнюю неделю, даже пожалел себя.
– Посмотрите сюда! А это дело рук фараонов. – Я показал ей синяки под глазами. – Меня дважды арестовывали, обвиняли в четырех убийствах, мне угрожали люди, с которыми я не желал бы иметь дела и...
Я почувствовал, что не могу остановиться.
– Бедняжка, – прошептала она и повела меня в ванную. Не отпуская моей руки, пустила в ванну воду. Сама расстегнула на мне рубашку и стянула с меня брюки.
Я сидел голый на стульчаке унитаза и наблюдал, как она разыскивала домашнюю аптечку. Что-то темное, волнующее поднялось из самой глубины моего существа. Подобное я испытывал, слушая хороший джаз. "Смерть", – скрипит саксофон. Но, по правде сказать, сейчас я о смерти не думал.
Дафна Моне, женщина, которую я совсем не знал, уложила меня в глубокую ванну, тщательно промыла ступни и принялась за мои ноги. Я боялся вздохнуть, как маленький мальчик, который охотится за бабочкой. Время от времени она повторяла: "Ш-ш, милый, все хорошо". И почему-то это причиняло мне боль.
Потом она вымыла меня всего шершавым полотенцем с мылом, к которому была примешана пемза. Меня никогда не влекло так ни к одной женщине, как к Дафне Моне. Самые красивые вызывали желание трогать их, обладать ими. Но Дафна заставила заглянуть в себя. Стоило ей прошептать ласковое слово, и я вернулся назад, к тем временам, когда впервые почувствовал, что такое любовь и утрата. Вспомнил смерть матери. Мне тогда было восемь лет.
В это время Дафна принялась за мой живот. Я затаил дыхание, когда она приподняла мое орудие, чтобы помыть и там. Она взглянула мне в лицо, глаза у нее сделались синими, и она дважды провела рукой вверх и вниз. А покончив с этим, отпустила мою плоть и улыбнулась. Я потерял дар речи.
Одним движением она выскользнула из своего желтого костюма. Швырнула его через меня в воду и стянула трусики. Потом села на стульчак унитаза, и струя зажурчала так громко, что можно было подумать – писает мужчина.
– Передай мне бумагу, Изи, – попросила она. Туалетная бумага была в изножье ванной. Она наклонилась над ванной, бедра ее были раздвинуты. – Если бы моя штучка по размеру соответствовала этой штуке у мужчин, она была бы величиной с твою голову, Изи.
Я поднялся из ванной и дал ей потрогать свои ядра. По дороге в спальню она шептала мне на ухо непристойности. Я никогда не встречал мужчин, которые были бы способны на такое. Мне всегда претило бесстыдство в женщинах. Это пристало только мужчинам. Но мне показалось, что Дафна прячет за непристойными словами свою слабость. И мне захотелось проникнуть в ее душу так глубоко, чтобы понять ее до конца.
Мы вопили, стонали и боролись всю ночь напролет. Когда я заснул, она разбудила меня, проведя по моей груди кубиком льда. Около трех часов утра она вывела меня во дворик, окруженный кустами, и мы занимались любовью, опершись о корявый ствол дерева.
Когда взошло солнце, она прижалась ко мне в постели и спросила:
– У тебя болит, Изи?
– Что?
– Твоя штука, она болит?
– Да.
– Это очень больно?
– Нет, не очень.
Она ухватилась за то, о чем шел разговор:
– Тебе больно, Изи, когда ты меня любишь?
– Да.
Она сжала меня сильней:
– Мне нравится, когда тебе больно, Изи. А тебе?
– И мне, – сказал я.
– Тебе хорошо?
– Очень.
Она отпустила меня:
– Я не о том. Я думаю об этом доме. О нас с тобой, Изи. Мы здесь совсем другие, не такие, какими они хотят нас сделать.
– Кто?
– Они безымянны. Но они не дают нам оставаться самими собой. Им невыносимо, что мы так близки и любим друг друга. Вот почему мне хотелось убежать с тобой подальше.
– Я пришел к тебе.
Она снова протянула руку:
– Это я позвала тебя, Изи. Это я тебя привела к себе.
Вспоминая эту ночь, я испытываю смущение. Если предположить, что Дафна сумасшедшая, то я сам должен быть абсолютно нормальным. А этого я не мог утверждать. Ей хотелось, чтобы мне было больно, но я и сам стремился к этому, и если бы она пожелала, я был бы счастлив вскрыть себе вену. Дафна была как дверь, закрытая всю мою жизнь, дверь, которая внезапно распахнулась и впустила меня. Мое сердце и грудь раскрылись широко ради этой женщины.
Нет, я не мог утверждать, что она безумна. Дафна была как хамелеон. Она менялась ради своего мужчины. Слабого белого человека, боявшегося пожаловаться на официанта, она прижимала к своей груди и утешала, как ребенка. Чернокожему бедняку, которого нещадно трепала жизнь, она промывала раны шершавым полотенцем и слизывала его кровь.
* * *
После полудня я иссяк. Мы не отрывались друг от друга ни на секунду. Я не думал ни о полиции, ни о Крысе, ни даже о Де-Витте Олбрайте. Как в глубокий черный омут затянула меня любовь к этой белой девушке. Я с трудом оторвался от нее и сказал:
– Нам нужно поговорить, Дафна.
Мне померещилось, что в ее глазах вспыхнул зеленый огонек.
– О чем?
Она сидела на постели, укрывшись простыней. Я знал, что теряю ее, но не мог больше откладывать этот разговор.
– Слишком много убийств, Дафна, и полиция хочет впутать в это дело меня. Кроме того, есть тридцать тысяч долларов, которые ты украла у мистера Картера, и из-за них Де-Витт не оставит нас в покое.
– История с деньгами касается только меня и Тодда, и я не имею никакого отношения к убитым или к этому Олбрайту. Абсолютно никакого.
– Ты не знаешь Олбрайта: если дело касается тридцати тысяч – это его личное дело.
– Чего ты от меня хочешь?
– Почему был убит Говард Грин?
Она смотрела сквозь меня, как на призрак.
– Кто это?
– Брось.
Она отвернулась на миг и вздохнула:
