в ванную. Папин бритвенный станок был туповат, и я порезался при бритье. Я быстро принял душ и вышел в гостиную, все еще дрожа от холода. Все родственники исчезли. Папа подгонял к порогу двух пожилых кузенов, растерянных от того, что их выставляют за дверь. На двух зеленых слегка выцветших диванах сидело несколько человек. На меня пристально уставились восемь пар стариковских глаз, окруженных морщинами. Не со всеми из присутствующих я был знаком, но каждого узнал. Тридцать пять лет назад они были мечтой любого редактора. Некоторые из них до сих пор работали в газетах. Если бы я составлял список десяти лучших журналистов за всю историю Израиля, то все они вошли бы в него. На этих восьмерых приходилось в общей сложности лет двести пятьдесят репортерской работы, жизненного опыта и связей.
– Как я уже сказал, – начал папа, – эта история убила мою дочь и угрожает моему сыну. Некоторые из вас с ним знакомы. Он хороший парень, и ему нужна помощь. Все остальное он объяснит сам. Я снова хочу поблагодарить вас за то, что вы смогли так быстро прийти.
Я глубоко вздохнул и вышел в центр комнаты. Насколько возможно коротко я описал события последних дней, ничего не изменив и не упустив. Эти старые волки учуяли бы любую ложь еще до того, как я закончил ее придумывать.
– Мне нужны от вас три вещи, – подытожил я. – Первое: подробные сведения о финансовом положении ешивы и личной заинтересованности рабби в этом деле. Второе: ответ на вопрос, каким путем деньги прибудут в Израиль. Кто их доставит? Третье: учитывая, что в воскресенье эта история окажется в газетах, я должен получить доступ к этой информации в кратчайшие сроки.
Когда я договорил, воцарилось долгое молчание. Первым его прервал Иешаягу Закаш, который сидел у меня за спиной. Я узнал его, даже не оборачиваясь. Мало кто не узнал бы этот голос. Он принадлежал одному из первых радиожурналистов, который и сегодня, в возрасте семидесяти двух лет, считался величайшим авторитетом, имевшим источники повсюду, от администрации премьер-министра до главарей преступного мира.
– Слушайте, а старик Розенштейн все еще работает в Бней-Браке?
– Ты с ума сошел? Он же в Иерусалиме.
– Вы оба с ума сошли. Он умер два года назад.
В следующие сорок минут в комнате поднялся невообразимый гвалт. Замелькали имена, названия мест и организаций. Старики спорили, кричали, вытаскивали потрепанные записные книжки в кожаных переплетах и обменивались номерами телефонов, вспоминали события и даты, без малейшего стеснения обсуждали, что и у кого можно выпросить и чем на кого надавить в случае отказа помочь. Я тихонько сидел в уголке и чувствовал себя лишним. Наконец папа прервал этот базар.
– Ладно, хватит орать. Предлагаю отпустить Джоша. Ему наверняка не терпится найти свою подружку.
Восемь ртов расплылись в одобрительных улыбках, обнажив по тридцать два вставных зуба.
– Мы разделим работу и снова встретимся здесь в девять вечера.
Все закивали. Я направился к выходу. У дверей набрал в грудь воздуха, повернулся и сказал: «Спасибо». Все дружно, как по команде, улыбнулись.
– Черт возьми, мальчик, – сказал Закаш, – я уже лет тридцать пять не чувствовал себя таким живым.
Я вышел. Их уверенность в себе не отменяла того факта, что мне катастрофически не хватало двух вещей: времени и Рели.
До следующей встречи со стаей старых лисов у меня оставалось пять часов. Из телефона-автомата я позвонил Кравицу, который вывалил на меня целый мешок дурных новостей. Мои отпечатки пальцев нашли на пакетике из-под бриллиантов, обнаруженном поблизости от мастерской Таля. Нудкевич в присутствии судьи дал против меня обвинительные показания. Силы, брошенные на мои поиски, были удвоены, а моя фотография разослана по всем полицейским участкам. Об эксклюзивном праве газеты, в которой работал Кляйнер, на изложение всей этой истории больше не шло и речи. Ограбление и бриллианты еще можно какое-то время держать в тайне, но не двойное убийство. Меня это не удивило. Я достаточно хорошо знал Красавчика, чтобы понимать: он предпочтет бросить меня с парой сломанных ребер за решетку, а уж потом думать, как прикрыть свою задницу от подельников. Я знал, что полиция, располагая моей фотографией, разыщет меня в два счета. Я сел в черный «БМВ» и взял курс на Иерусалим.
Я ехал осторожно, сдерживая желание испытать мощную машину. Не хватало еще, чтобы какой-нибудь мальчишка из дорожной полиции решил проявить героизм и арестовать меня. На въезде в город меня обогнала группа молодых парней на мотоциклах, без шлемов. Один из них прижался к моему окну и предложил мне бутылку пива. У него были длинные светлые волосы, завязанные в хвост цветастой банданой. Я открыл окно и принял бутылку. Он что-то сказал на иностранном языке, как мне показалось на немецком. Я ничего не понял, но улыбнулся. Он улыбнулся мне в ответ, а потом дал по газам и исчез. Как ни случайна была эта встреча, я почувствовал какое-то странное облегчение. Я немного попереключал радиостанции. На армейской, «Волны ЦАХАЛ», как раз начали передавать Look what they've done to my song, ma [13] Рэя Чарльза. Спустя десять минут я припарковал машину у магазина электроники в центре города. За прилавком стоял религиозный парень в бархатной черной кипе, почти целиком покрывавшей ему голову.
– Мне нужна рация и транзистор с наушником.
– Какой фирмы?
– Неважно. Главное, чтобы был наушник.
Он достал серую рацию, скопированную с полицейской модели, – такие обычно дарят детям – и маленький японский транзистор с белым наушником. Я заплатил долларами. Он изучил их в лупу, выпрямился и с извиняющейся улыбкой произнес:
– Я пытаюсь быть осторожным.
– Правильно делаешь.
В соседнем магазине я купил темные очки-авиаторы и синий галстук. На той же улице зашел в парикмахерскую и потратил полчаса на бритье и короткую армейскую стрижку. Когда я подъехал к дому Менахема Вайрштейна, часы показывали одиннадцать. Это была роскошная трехэтажная вилла, восточными окнами выходящая на долину Еннома. Высокие железные ворота охраняли двое молодых хасидов и пограничник в зеленой форме. Я остановил машину метрах в пятидесяти, повязал галстук и надел очки. Разорвал пластиковую упаковку транзистора, вытащил наушник, вставил его в ухо, чтобы он был на виду, а второй конец провода сунул под куртку. Взял в руки рацию и с удовлетворением осмотрел себя в зеркале заднего вида. Я выглядел точь-в-точь как телохранитель высокопоставленной особы. Передвинув пистолет так, чтобы выпуклость под курткой была заметна, я вернулся к воротам.
Проигнорировав хасидов, – судя по виду, иностранцев, – я обратился к бойцу, молоденькому друзу
