убить.
– В чем проблема? Для меня мертвый ты стоишь гораздо больше, чем живой.
– Кто тебе платит?
– Не твое дело.
Жаки, которому эта беседа, по-видимому, надоела, сделал быстрый шаг вперед и ударил по руке, держащей пистолет. Гольдштейн повернулся к нему и мгновенно схватился за дубинку. Я снова убедился, что недооценивал Жаки. Он двигался легко, почти небрежно. Поднырнув под поднятую руку худощавого Гольдштейна, Жаки нанес ему под ребра два коротких жестких удара. Тот охнул, а Жаки, крутанувшись на одной ноге, заехал ему локтем в зубы. Полицейский отступил на три шага назад, пытаясь сохранить равновесие. Я видел, что он движется в мою сторону, а времени приготовиться к встрече у меня было полно. Я засадил ему кулаком в левую почку, вложив в удар всю силу. Мне показалось, что моя рука утонула в его теле чуть ли не по локоть. Он не издал ни звука. Просто упал на колени, а потом бревном повалился вперед. Раздался хруст сломанного об асфальт носа. Таким образом, счет по носам стал два – один в мою пользу. Жаки стоял над ним и смотрел на меня. В уголках его губ играла дурашливая полуулыбка.
– Некрасиво. Двое на одного.
С трудом проталкивая воздух из легких в гортань, я просипел:
– Знаю. Я сам хотел его прикончить, да ты помешал.
– Прости, я не нарочно.
– Не люблю, когда за мной следят.
Он подобрал с земли Чивера:
– Я смотрю, ты начал книги читать.
– Человек должен культурно расти.
– Давай его разбудим.
– Я принесу воды. Приглядывай за ним.
Жаки с удобством уселся Гольдштейну на спину, а я подобрал с асфальта пистолет. Увидев меня, бармен вжал голову в плечи. Я поводил стволом у него перед носом, и одна из проституток захохотала. Я подмигнул ей, зашел за стойку, взял большую пластиковую миску, наполнил ее водой со льдом и снова вышел во двор. Жаки встал и перевернул Гольдштейна. Все лицо у него было залито кровью и напоминало жуткую театральную маску, изготовленную безумным бутафором. Я облил его водой, и он зашевелился. Его тут же скрутило, он изогнулся и схватился рукой за почку, которая несколько минут назад познакомилась с моим кулаком. Вдруг он дернулся, и мы с Жаки инстинктивно отпрыгнули назад; Жаки выхватил из заднего кармана брюк нож. Я вылил на Гольдштейна остатки воды, и он открыл глаза.
– Ну, Гольдштейн, как самочувствие?
– Иди на хрен.
Я секунду поколебался. Гольдштейн был настоящий кусок дерьма, продажный трус и мерзавец. Но он был полицейским. Все мои инстинкты восставали против того, чтобы бить полицейского, если это не самозащита. Я знал, что стою у последней черты. Если я ее перейду, мне никогда этого не простят. Мне никто никогда больше не поможет. У меня не останется друзей «оттуда», готовых ради меня закрыть глаза на кое-какие детали. Если сейчас я с ним расправлюсь, то любой полицейский, за исключением Кравица, будет сначала стрелять, а уж потом спрашивать у меня документы. Никакого ареста. Никаких допросов. Наверное, это единственная черта, свойственная всем полицейским мира от Чикаго до Катманду: они не прощают убийства своих. Я нагнулся и ударил Гольдштейна кулаком в живот. Он снова скрючился. Я заставил его выпрямиться, ткнув локтем в глаз, схватил за мошонку и сжал кулак. Он закричал от боли.
– Мне нужны не твои вопли, а ответы, Гольдштейн. И если я не получу их, я оторву тебе яйца. Ты меня понял?
– Да, – почти беззвучно простонал он.
– Кто подбросил мои отпечатки в мастерские?
– Я не знаю.
Я снова сжал кулак. Он снова закричал. Когда я ослабил хватку, он зарыдал. По щекам у него катились слезы вперемешку с холодным потом. Его голова лежала в уже знакомой мне луже мочи. Смотреть на это было отвратительно.
– Кто подбросил мои отпечатки в мастерские?
– Я.
– Кто заплатил тебе, чтобы ты это сделал?
– Они. Религиозные.
– Когда они обратились к тебе?
– Где-то три недели назад.
– Кто назвал им мое имя?
Он не ответил, и его молчание сказало мне достаточно. Он.
– Почему я, Гольдштейн?
– Ты был самой подходящей кандидатурой. Ты в курсе, как работает полиция. Мы все о тебе выяснили и знали, что ради нескольких долларов ты возьмешься за любую работу. – Его лицо исказила гримаса боли. – Ничего личного.
Мою сестру убили, Рели изнасиловали, мой дом разнесли в щепки. «Ничего личного».
– Как там оказалась эта девушка?
– Какая девушка?
Я сжал кулак. Он закричал.
– Я спрашиваю, как там оказалась эта девушка?
Он вдруг заговорил отчетливо и злобно, как будто каждое слово доставляло ему удовольствие:
– Мы все рассчитали. Я сам сказал им, что ты идиот, и, если там окажется молоденькая девушка, ты бросишься помогать ей, а уж потом пойдешь в полицию. Ты всегда был кретином. Ты вечно путаешь жизнь и кино. Нам нужно было дождаться подходящего момента, чтобы подогнать все улики. А тут она решила прогуляться среди ночи.
– Вы сильно рисковали.
– Не очень. Ты же сам был полицейским. Ты знал, что случится, приведи ты ее в отделение. Ты слишком святой для таких дел. Тебя в полицейской школе в Шфараме так и называли: Джоша-святоша. Я сказал им: «Этот тупой придурок – святой, он заберет девушку к себе, начнет искать тех, кто ее изнасиловал, и влипнет по самое некуда». Я читал тебя как раскрытую книгу. Никогда я так не смеялся, как за два последних дня. Ты работал, как будто получал от меня инструкции. – Он сплюнул кровью и повторил: – Инструкции.
Мне удалось подавить в себе желание послушать еще немного, как он кричит.
– Как вы нашли девушку?
– Откуда мне знать? Ее привел Таль.
– И религиозные согласились?
– Да. Боялись только, что рабби узнает, что это они.
– Кто ее насиловал?
Похоже, что-то в моем голосе его напугало, потому что он быстро проговорил:
– Это не я, Джош. Ты же знаешь, я такими делами не занимаюсь.
– Тогда кто?
– Ребята Шимона. Из ешивы. Им это нравилось. Они говорили, у них с ней старые счеты.
– Какие счеты?
– Не знаю. Я не спрашивал.
Я наклонился над ним, одной рукой крепко сжал ему мошонку, а большим пальцем другой с силой надавил на травмированную почку. Он задергался как безумный, как слетевший с катушек робот из научно-фантастического фильма.
– Гольдштейн, кто еще, кроме тебя, Таля и парней из ешивы, в этом замешан?
– Больше никого.
Вдали, за несколько домов от нас, послышался звук полицейской сирены. Я еще раз надавил Гольдштейну на больное место. Он вдруг приподнялся, словно хотел сесть, но тут же упал навзничь. Сукин сын потерял сознание.
