«Нервная ткань порвана путем скручивания шейных позвонков… брюшная полость вскрыта… рука отделена от тела… голова отделена от тела… повреждения нанесены предметом с зубчатой режущей кромкой…»
Из того, что лежало за этими фразами, Стивен Кинг мог бы извлечь роман ужасов, страниц на пятьсот, но будучи зафиксирован сухим, протокольным языком, кошмар производил впечатление умеренное и даже обыденное, а на Воронцова, так даже и скучноватое — три жизни, три агонии уложились в три листика, покрытые фиолетовыми прожилками мутного машинописного текста и раскинутые на поцарапанном конторском столе — тасуй! как хочешь. Кто тасует судьбу? Воронцов усмехнулся — если бы таким языком был написан Акт о Конце Света, то оперативный дежурный читал бы его, позевывая и почесывая задницу.
«…массивная кровопотеря… следы зубов животного в паху и на лице… длина тела… вес тела…», — Воронцов еще раз изучил текст и задумался. Из прочитанного никак не вытекало, что убитые оказали хоть какое-то сопротивление. Не было обычных в таких случаях ссадин на суставах пальцев, синяков, царапин или порезов на ладонях и предплечьях, которые возникают, когда человек защищается от острого предмета. Увиденное же на месте преступления можно было считать следами борьбы, но истоптанная трава свидетельствовала о наличии движения, а не о его характере. Там могли играть в футбол отрезанной головой, но ни положение тел, ни состояние одежды, ни характер повреждений не указывали на то, что трое молодых, здоровых мужчин боролись с кем-то за жизнь, если не считать такими указаниями мудро отмеченные экспертизой «повреждения, не совместимые с жизнью», и учитывая, что этот кто-то не оставил иных указаний. Их просто убили, быстро и беспощадно, — пилой. Чтобы сделать такое заключение, не требовалось быть экспертом, но Воронцов хотел знать, как и в каком порядке это сочеталось со свернутой шеей и вырванными яйцами. Воронцов хорошо знал, что эксперты умеют ошибаться ничуть не хуже всех прочих смертных и никогда не работают больше, чем требуется для и ответа на прямо поставленные вопросы. А если эксперт — такой опытный старый хрен, как Риккерт, подписавший экспертизу, то он будет еще и намеренно пользоваться мутными формулировками, чтобы к нему пришли еще раз и что-нибудь принесли. Воронцов сделал пометки в блокноте, чтобы не забыть купить бутылку и мягко присоветовать следователю, ведущему дело, назначить еще одну экспертизу, вопросы для которой он сформулирует сам. Прежде чем задавать вопросы агентам, Воронцов хотел знать, сколько было «предметов с зубчатой режущей кромкой» или что это за виртуоз такой, который одной рукой орудует пилой, а другой откручивает головы, и сам ли он откусил член или это сделала его собака? В практике Воронцова был случай, когда женщина откусила член своему любовнику и порвала зубами его бедренную артерию, после чего несчастный истек кровью, а вину взял на себя присутствовавший в квартире пудель. В практике Воронцова был случаи, когда старуха, перелезая через забор, уронила свою матку, которую со смертельным (для старухи) исходом откусила соседская дворняга, за что хозяйка дворняги, такая же старуха, была осуждена справедливым судом на семь лет и умерла в зоне. В практике Воронцова были случаи, которые могли бы заставить плакать от смеха самого Дьявола, но он до сих пор не мог представить себе, что произошло на пустыре, за цехом № 11. Убитые отнюдь не выглядели слабосильными жертва ми маньяка, они выглядели скорее, как бандиты. Если это — «разборка», то убийцу или убийц будет искать не только милиция. Воронцов усмехнулся и сделал еще одну пометку в блокноте — хорошо было бы пойти по следу охотников, чтобы взять их над теплой или уже холодной дичью. С этим не справиться самому и силами опергруппы не справиться, для этого понадобится задействовать целую толпу людей — наружное наблюдение и спецназ. Но прежде чем охотиться на охотников, надо выйти на их след, а как это сделать, когда личности убитых до сих пор не установлены? В областном информационном центре на них ничего не было, но оттуда и нельзя было извлечь ничего, кроме того, что сваливалось туда, как отходы сыска, — сведений об уже выявленных преступниках. Воронцов хорошо знал, что любая оперативная работа начинается с базы данных, как бы ее не называть: информационный центр, картотека, учет или архив. Единственная система учета граждан, которая могла претендовать на государственную — паспортная, была распылена по районам и не имела единого центра, а если такой центр и существовал, то так глубоко упрятанным в недра государства, что как бы и не существовал вовсе. Учеты же других ведомств были оперативно недоступны из-за отсутствия закона, обязующего ведомства делиться своими сведениями с милицией. По личному опыту Воронцов хорошо знал, что доступ можно получить к любым сведениям, но на личном контакте. В третьем тысячелетии, в стране, в которой Воронцов имел честь заниматься сыском, машина розыска работала так же, как и в первом, — она держалась на гвоздях, она продолжала оставаться деревянной, и линии силы простирались по ней от одного гвоздя к другому. Эта машина не зависела ни от сбоев в программе, ни от напряжения в сети, подобно ветряной мельнице, она медленно и верно перемалывала преступность в муку, независимо от того, откуда дует ветер, — но до тех пор, пока цельной оставалась сама структура, затем гвозди начинали выпадать. В свое время Воронцов широко пользовался узкоизвестным документом, именуемым «формой № 6», о котором ничего не знали, не только рядовые граждане и правозащитные организации, но и рядовые сыщики в старом СССР. В этой «форме», которая являлась негласной частью паспортного контроля, были сведены воедино все сведения о гражданине с момента его первой прописки, то есть задолго до получения паспорта и до момента уничтожения последнего паспорта, то есть включая все изменена в гражданском состоянии и месте жительства до самой смерти или лишения гражданства. Форма всегда хранилась по месту выдачи первого паспорта, накапливая информацию, передаваемую по системе паспортного контроля из всех служб МВД, где бы ни находился владелец паспорта. Воронцов хорошо знал, для кого набивало кормушку трудолюбивое МВД и подозревал, в каком направлении, ветры демократии выдули «форму № 6», осадив ее на магнитных носителях, но ничуть не сомневался, что новый хозяин окажется не умнее прежнего, просравшего страну. И ничуть не подозревал маниакально подозрительный Воронцов, что, профессионально презирая любую форму демократии, сам является профессиональным демократом, ненавидящим гестапо в любой форме за то, что эта форма гарантировала неприкосновенность дилетантам, гарантированно просирающим дело в чем бы оно ни заключалось. По роду и сроку службы Воронцов был хорошо знаком со «старшим братом», с его фраерскими повадками и ненавидел его за халявство угрюмой ненавистью сыщика, тяжело работающего за кусок хлеба, политый водкой. Воронцов был вынужден стать профессионалом, чтобы его хотя бы называли на «вы» и вынужден был выносить чванство бывших комсомольских деятелей, надевших погоны скуки ради и не умеющих вынести за собой собственный горшок.
Учеты гебестапо, как бы ни перекатывало время буквы его названия, всегда были недоступны «младшему брату», не получившему ни крохи из папочкиного наследства, а доступ к широко разрекламированным учетам Интерпола ничего не значил, поскольку они были ничего не стоящей туфтой, равно как и само местное отделение Интерпола, ставшее кормушкой для тех же «комсомольцев», в очередной раз сменивших цвет. Таким образом, Воронцову, как и двадцать лет назад, приходилось полагаться на собственную голову, замусоленную записную книжку, водку, пару-тройку старых знакомцев из управы да пару-тройку драгоценных агентов, которые, собственно, и были его друзьями, и его семьей.
Он завязал тесемки своей папки, в которой болтались несколько листков серой бумаги и костлявая шариковая ручка, тяжело выполз из-за стола и подумал в очередной раз, как думал каждый день в последние двадцать лет: «А на хрена мне все это надо?».
Вдоль базара тянулась «улица красных фонарей», называемая здесь Арбатом. Когда-то этот район, примыкающий к промзоне и построенный в качестве спального придатка к ней, случил жилищем работяг и их семей. Поскольку тяжелый труд всегда шел рука об руку с преступностью, что бы там ни говорили по этому поводу марксисты, это место всегда было криминальным и отсюда вышли многие «братки». Сюда же они вернулись, когда давившая их тоталитарная система, рухнув, похоронила под собой местную промышленность и, завалив обломками тихие дворики, в которых работяги забивали «козла» и распивали бутылочку на троих, поголовно обратила этих работяг в обозленных и на все готовых люмпенов. Очень скоро стараниями новых хозяев жизни разноцветный неон баров, дискотек и винно-водочных лавок залил нижние этажи «хрущевок» и многоэтажек, взбираясь все выше и выше вывесками фитнесс-клубов, массажных салонов и сомнительных адвокатских контор, по мере того, как прежние хозяева, с голодухи распродавая свои квартиры, разбегались кто куда или подавались в батраки к новым, на отремонтированные лоскуты тротуаров выплеснулись ядовито-зеленые и оранжевые зонты уличных «пивняков», по разбитому асфальту советских дорог зашоркали американские лимузины, в бывших сквериках и вокруг ставков, где раньше пацанва удила рыбу, выросли монументальные грибы ночных клубов и казино, где новые «пацаны» ловили удачу, кто как — на красном поле игорного стола или на паркете поддельного красного дерева под столом, плавая в луже собственной крови. То, что раньше называлось «хаза», «малина» или «блот-хата», теперь стало называться «биллиардная», «клуб встреч» или «караоке-бар», и заведениями владели уважаемые граждане, которые иногда даже платили налоги с продаваемых в притоне спичек. Особая прелесть этого места состояла в том, что оно располагалось поблизости от «зоны свободного предпринимательства» и на него как бы распространялись льготы, как бы падала барственная тень Хозяина, организовавшего эту зону для личного пользования и правившего в ней свободно и предприимчиво. В зоне можно было купить все: донбасский уголь, уренгойскую нефть, каспийскую икру и бриллианты Израиля. Через зону продавались такие вещи, которых, маниакально подозрительный Воронцов не желал упоминать даже самому себе.
