— Спорить не буду. Но скажите, каков он из себя Оленев?
— Обыкновенный… На полвершка выше вас, пожалуй. Худой. Блондин. Глаза голубые. В последний раз я видел его в офицерской форме, без погон.
— А особые приметы? То, что выделило бы его из толпы?
— Из сегодняшней толпы? — уточнил Гроцкий.
— Толпа всегда толпа.
— Здесь можно поспорить, но… Внешне — ничем, пожалуй. Разве что взгляд у него прежний. Взгляд уверенного, спокойного человека.
Арехин, записывающий в блокнот опрос Гроцкого, записал и эти слова. Потом блокнот закрыл, карандаш уложил в футляр, и все богатство спрятал во внутренний карман пальто, посмотрел внимательно на Гроцкого.
— Позвольте поблагодарить вас за содействие.
— Рад, если сумел помочь вам, хотя, право, но знаю, чем.
Гроцкий хотел проводить гостей до порога, но Арехин остановил хозяина:
— Мы еще не уходим.
— Хотите опросить других жильцов?
— Именно. Вдруг чего и скажут.
Но другие жильцы надежд не оправдали. Одних не было дома, другие были, но ничего не знали, и знать не хотели, третьи хотели, но все-таки не знали. Одна Екатерина Шереметьева, пяти лет от роду, сказала, что от ночного дяди пахло ветром, но каким ветром, уточнить затруднилась. Ищи ветра в поле!
А искать нужно.
Арехин, однако, в поле не спешил. Зачем в поле, когда есть куда более точный адрес: на краю земли.
Так он и сказал тезке Он.
— Но это ж далеко, — ответил Орехин.
— Как считать. Край земли — он же начало, не так ли?
— Не знаю.
— Давайте допустим, что так. Значит, нам нужно туда, где земля начинается.
— Начинается, кончается — все рано, это слишком далеко.
— Нет, отнюдь, Александр. Мой гувернер мистер Харрис учил меня в детстве патриотическому стишку:
Каждый знает, что земля
Начинается с Кремля
Ну, а если и не знает,
Так узнает от меня.
— Я без этих… гувернеров рос, — ответил Орехин. — Драть драли, а стихам не учили. Потому про Кремль сказать ничего не могу.
— А говорить и не нужно. Просто поедем, да посмотрим.
— В Кремль?
— Именно. Только не сразу. Анатолия Васильевича сначала нужно подготовить.
— Анатолия Васильевича?
— Наркома Луначарского.
Путь к Луначарскому лежал через МУС.
Арехин доложил товарищу Оболикшто о предпринятых шагах.
Весть о находке бриллиантов обрадовала начальника. «Согнала грусть с высокого чела жужжащая над розою пчела» — пришел на ум очередной стишок гувернера.
Оболикшто начал звонить в Кремль, и спустя четверть часа уже разговаривал с наркомом просвещения.
— Да, Анатолий Васильевич. Отыскали, Анатолий Васильевич — ожерелье и сережки. Конечно, орлы, Анатолий Васильевич. Да-да, наилучших, Анатолий Васильевич. Именно он, Анатолий Васильевич. Прямо сейчас и привезу, Анатолий Васильевич. Ему поручить? Так точно, Анатолий Васильевич. Передать трубку? Слушаюсь, Анатолий Васильевич, — он протянул трубку Арехину.
Тот не говорил, только слушал, потом молча повесил трубку.
Разговор закончился, но товарищ Оболикшто еще минут пять смотрел на телефонный аппарат, словно ждал — сейчас с ним опять будет говорить Кремль.
Не дождался.
— Вам велено, — сказал он, стараясь удержать досаду, — лично доставить товарищу наркому найденный вещи. Под вашу полную ответственность.
— Лично, так лично. На квартиру?
— Вы сами разберетесь, на квартиру ли, в наркомат или еще куда. Главное — передать только товарищу Луначарскому и никому более. Понятно?
— Понятно, что ж непонятного…
А вот Орехину было непонятно. Видно же — от радости перешел вдруг товарищ Оболикшто к печали. Почему? Неужели только потому, что в Кремль пригласили их, а не его? Не может быть. Товарищ Оболикшто большевик настоящий, с двенадцатого года, он сам об этом не раз говорил. Такому наркомовская ласка не нужна.
Или нужна?
Но в Кремль попасть хотелось очень. Он уже однажды чуть было не попал, да беляки напали посреди улицы. Ничего, положили белую сволочь на ту же улицу.
7
Белых вокруг было — видимо-невидимо. Из-за снега. Снег, тяжелый, мокрый, падал на одежды и прилипал, оттого все превратились в снежных баб, снежных мужиков, снежных детей и снежных стариков и старух.
Сани скользили быстро, снег к полозам не цеплялся. Правильные сани. Не каждый сумеет хорошие сани сделать. Тут и навык, и знания нужны — какое дерево куда лучше приспособить. А то не сани выйдут, а горе. По снегу, что по земле будут волочиться, только перевод лошадей.
Но эти сани делал мастер, и до Кремля они добрались мигом, Орехин не успел даже прочувствовать событие. Будто не в Кремль, а на какие-нибудь Патриаршьи пруды с обыском ехали.
Ничего, караульный у ворот привел в сознание: затребовал пропуск и смотрел сурово, нерадостно. Как на чужих.
Тезка Аз козырнул постоянным пропуском, а про Орехина сказал, что это с ним. Солдат неохотно махнул рукой, и двое других из караульной службы отодвинули рогатку, чтобы проехать можно было.
Они и проехали, но недалеко. Лошадей пришлось оставить на площадке, где уже стояло с полдюжины возков. Ничего, кучер присмотрит.
Дальше шли пешком, впрочем недалеко. Орехин озирался по сторонам — ну, как увидит товарища Троцкого или товарища Дзержинского.
Но вожди Орехину что-то не попадались, а попадались невзрачные граждане, бабы, даже дети. И улочка была под стать обыкновенным московским улочкам, и снег валил точно так же, как и за пределами Кремля, только чистили его не бебе, а красноармейцы. Оно понятно, кого другого, а бебе в Кремле вывели начисто. А пригонять из города опасно. Еще бомбу пронесут за пазухой, да и подорвут какого-нибудь вождя.
— Вы здесь часто бываете? — спросил Сашка Арехина.
— Не часто, но бываю, — ответил тезка Аз и тут же раскланялся с пожилой теткой в шубе и с пуховым платком на голове.
— Вы к Володе? — спросила та Арехина.
— Нет, с Владимиром Ильичом у нас назначено на завтра, Надежда Константиновна.
— Ах, да. Время летит — не ухватишь. Спасибо вам, голубчик, Владимир Ильич так радовался в прошлый раз, так радовался! Остался, говорит, порох в пороховницах, если самого Арехина запутал!
— Пороха у Владимира Ильича на трех Арехиных хватит, — без улыбки ответил тезка.
— Хватит-то хватит, но слишком много дел навалилось. Остальные ведь, сами знаете, больше с речами выступают, — и она поспешила дальше.
— Владимир Ильич — это… — Орехин перешел на шепот, хотя на дюжину шагов вокруг не было ни души.
— Он самый, — кивнул Арехин.
— И вы… вы с ним встречаетесь?
— Иногда, — коротко ответил тезка, и Сашка понял — дальше расспрашивать не стоит.
Они подошли к дому, выкрашенному голубой краской, а местами и золотой, отчего дом казался необыкновенно нарядным. Да, это настоящий Кремль!
— К юбилею династии постарались, — видя восхищение тезки Он, сказал Арехин.
— Юбилею?
— Трехсотлетию дома Романовых. До сих пор как новенький.
Они поднялись по ступеням, Арехин показал пропуск очередному красноармейцу, тот франтовато сделал артикул винтовкой со штыком, то ли приветствуя, то ли милостиво пропуская, и они вошли внутрь.
Здесь было чисто. И ковер на лестнице не хуже, чем в Арехинском доме, и целых три веничка было, валенки от снега обметать, и плакат на стене: «Вытирайте ноги!»
Валенок у Орехина не было, ходил в обмотках, но он и обмотки обмел. Арехин же носил высокие кожаные ботинки на меху, и тоже обмел, да еще потопал ногами, чтобы от подошв отлетело. Калош тезка Аз уже не носил — то ли украли последние, то ли по зимнему времени чисто было, то ли просто к таким ботинкам калоши не шли, а может, стал опролетариваться.
Гардероб не работал, вешалки с номерками стояли пустынными рядами, отделенные барьером из дуба. Чтобы не выскочили да не набросились на входящих, шутейно подумал Орехин. Памятник буржуазии.
