и мудро, но я плохо представляю себе такое… Благодарность ракового больного, страдающего от провалов в памяти и галлюцинаций.
– Деточка, еще до звонка Миликовой я подводила итоги своей жизни, и была склонна к этому. Мне казалось, что я прожила свой век совсем не плохо: у меня две умных симпатичных дочки, которые выросли и нашли свое счастье. Мой Саша не погиб на фронте, а вернулся. Мы прожили вместе много лет в любви и согласии. Да и под конец, он не гнил в тюрьме, не стал объектом издевательств, не умер под пытками. Он ушел быстро и по своей воле. Я думала о маме и о Ларисе. Мы с Ирой до последнего вздоха смогли обеспечить их хорошим уходом, и обезболивающими… Я была благодарна судьбе и за то, что она подарила мне счастье всю жизнь общаться с людьми на языке, который никогда не лжет. Я имею в виду музыку. К тому же я полагала, что мне очень повезло, как женщине: последние пятнадцать лет со мной был рядом Женя – умный, великодушный и преданный мужчина. И это притом, что три четверти моих ровесниц прожили одинокими. Эти мысли пришли ко мне, когда я поняла, что нахожусь на пороге вечности. Я смирилась с тем, что ухожу. Я была почти спокойна…Но сейчас из-за всех этих потоков клеветы просто задыхаюсь от ярости! Я тридцать три года живу здесь на виду, превосходно обучила два десятка подростков, дала образование своим детям, до последнего вздоха нянчилась и с матерью, и с сестрой, и с двумя мужиками. И после этого вся эта грязь: будто я и души детей уродую, и контрабандой промышляю, и пытаюсь болезнью наркоманов и проституток заразить окружающих. Клянусь, обследования я выдержала только ради тебя, Таня. Как я понимаю, ты теперь останешься здесь, и я не хочу, чтобы все вокруг болтали, будто твоя мать – шлюха. Достаточно того, что тебя считают дочерью диссидентки и убийцы-врача, да сестрой воинствующей сионистки.
– Мамочка! Кто тебе сказал эту чушь?
– Эти перлы, разумеется, без упоминания о том, что я бациллоноситель, содержались в доносе, который мне показала Джамиля. И это не анонимка! Под ним стоят подписи родителей всех моих студентов.
– Мамочка, ты попробуешь подлечиться?
– Не знаю, родная. Мне надо об этом подумать. Но ты хоть понимаешь, почему врачи, приехав втроем, ни словом не обмолвились о коробке? Они боятся. Подстраховали себя. Теперь никто не скажет, что главврач нашей больницы берется за лечение рака нетрадиционным способом. Никто не обвинит Ирочку в том, что она отравила меня из-за этого дома. Я же прописала ее сюда под предлогом того, что за мной некому ухаживать. К тому же я полагаю, эту коробку Сидоренко вскоре заберет, скажет – забыл. Мне ведь для лечения достаточно тех флаконов, которые уже приготовила Ира. Если я решусь провести на себе этот чудовищный эксперимент, то их заберу, а не захочу – оставлю на месте. Пойми, дорогая, все рассчитано правильно. Если я уйду раньше срока, то спрашивать за это не с кого. К тебе претензий нет – ты нездорова, а к врачам, которые доставили сюда яд, и подавно. В худшем случае они получат выговор за то, что тебя выписали раньше срока.
– Мама, скажи, ты хочешь жить?
Эвелина Родионовна помолчала, тяжело вздохнула и мрачно усмехнулась.
– Если честно, то уже нет. Я свыклась с мыслью, что нахожусь на пороге покоя. Я смертельно устала страдать и за себя, и за своих близких. Ну, а ты, дочка, ты? Хочешь ли ты жить? Мне ведь сообщили, что ты добровольно пыталась уйти?
– Пыталась, мама… А теперь не знаю. Наверно, хочу. Скорее всего, я тогда была не в себе. Время прошло… Сейчас мне уже трудно поверить, как я на это решилась. Иногда даже появляется надежда на нормальное существование. Но, в принципе, тошно! Все кажется гадким! Отвратительным! Мерзопакостным!
– Грех так говорить, доченька! Тебе нет и тридцати! Если ты хоть немного пошла в меня, то и через четверть века будешь эффектной дамой!
– Мама, ты же знаешь, что я похожа на папу. У меня и волосы светлые, и к полноте я всегда была склонна. Это ты у нас всю жизнь была, что надо!
– Ну и слава Богу, что ты пошла не в мою породу – не будет наших наследственных хвороб!
– Но ты мне нужна, мама! Ты – единственный человек на свете, кто меня любит! Если тебя не станет, что будет со мной? Я превратилась в жирную уродину, потеряла профессию и у меня проблемы с головой!
– Не плачь, детка! Ирочка тебя подлечит. Через годик здесь, наверняка, найдешь работу. Ты молода, у тебя будет этот дом, я оставлю тебе деньги. Со временем глядишь, и хорошего мужа себе подыщешь.
– Я когда здоровая была, вышла замуж за подонка, а теперь и вовсе напорюсь на уголовника! Женится, через месяц засунет меня в психушку, сам сюда шлюх наведет, а расплачиваться с ними станет моими деньгами. Не умирай, мама! Попробуй, подлечись
Пристально глядя на дочь, изуродованную инсулиновыми инъекциями, Эвелина Родионивна подумала:
– Возможно, Таня права, и сам Господь на ее стороне. Выживу – стану ей опорой, а отравлюсь – так наши муки быстрее закончатся. А так, изведу ее. Уж, на что я терпеливая, и то периодически на стену лезла, когда ухаживала за Ларисой. В любом случае, Ира мне угодила. Если будет невмоготу, приму двойную дозу.
Лина долго молчала, потом неожиданно ответила:
– В принципе, лечиться, пожирая питона, я не хочу. Однако обещаю, что подумаю над этим. Но, клянусь, окончательное решение приму только после того, как ты расскажешь обо всем, что с тобой приключилась. Я догадываюсь, тебе это не просто сделать. Но ты пойми и меня! Должны быть веские причины, чтобы я вместо того, чтобы быстро уйти из жизни так, как это сделал твой отец, выбрала себе шесть недель агонии с температурой и бредом в лужах рвоты и экскрементов. Ну, а в придачу к этому, в редкие моменты просветления, еще и бубнила благодарственные молитвы Создателю!
– Я боюсь тебе все рассказывать, мама. Ты решишь, что я действительно не в своем уме.
– То, что ты мне говорила после своего возвращения сюда, куда разумнее всего, что я слышала за последние дни от окружающих. Сейчас уже далеко за полночь, иди, отдыхай, дорогая. Завтра с утра мы спокойно побеседуем.
Таня, так же, как и Эвелина Родионовна в эту ночь не сомкнули глаз, поднялись на рассвете и,
