— Вы думаете, им это удастся?
— Я в этом убежден и мне искренне жаль вас, дорогой комиссар.
Разговор прервал метрдотель, сообщивший Гремилли, что мэтр Димешо просит его к телефону. Буркнув «Наконец!», полицейский спешно удалился.
— Алло? Комиссар Гремилли слушает.
— С вами говорит мэтр Димешо. Если не ошибаюсь, месье, вы неоднократно мне звонили?
— Мэтр, мне хотелось бы с вами встретиться как можно быстрее.
— Могу я узнать о причинах?
— Это связано с расследованием обстоятельств убийства мадам Арсизак.
— Месье, я стараюсь как можно реже встречаться с полицией, а что касается смерти особы, о которой вы говорите, то она меня совершенно не интересует.
— И все же…
— Прошу простить меня, месье, но я привык рано ложиться спать.
— Мэтр, не заставляйте меня вызывать вас официальным путем для дачи показаний.
В тоне нотариуса прибавилось металла:
— Нам, никак, уже угрожают?
— Передо мной стоит задача, которую я обязан выполнить, и я был бы признателен, если бы вы мне ее не усложняли.
— Коль уж вам действительно кажется, месье, что я смогу внести ясность, в которой вы испытываете нужду, тогда жду вас у себя завтра в десять утра. Спокойной ночи.
Оскорбленный, Гремилли вернулся за столик, где его дожидался бывший магистрат.
— За кого он себя принимает, этот нотариус? Честное слово, он разговаривал со мной, как со своей прислугой!
— Димешо — личность довольно любопытная. Этакий безобидный мизантроп. Он испытывает глубокую неприязнь ко всему роду человеческому, делая исключения лишь для нескольких своих редких друзей, и презирает всяческую людскую суету. Он предпочитает гастрономию политике и музыку честолюбию. Это человек из другой эпохи, который позволяет себе считать, что лучше философствовать, чем стремиться к наградам. Одним словом, человек особенный.
— У меня складывается впечатление, что вы в восторге от него.
— Не совсем, хотя я и сожалею, что не вхожу в число его друзей.
* * *
Утро следующего дня выдалось прекрасным, когда Гремилли вышел из гостиницы и отправился к ожидавшему его нотариусу. Как Лоби, Сонзай и мадемуазель Тане, мэтр Димешо жил в старом городе, на улице Плантье. Такое впечатление, что сквозь стены, покрытые вековой грязью, эти люди вдыхали дурманящий запах былых интриг и заговоров.
Дом нотариуса относился к тем строениям, мимо которых знающие в этом толк туристы пройти не могли. Его фасад, украшенный окнами с импостом и скульптурами, казался несколько перекошенным под тяжестью веков. Потянув за шнурок звонка, Гремилли услышал далекие и приглушенные звуки гонга. Открывшая ему дверь служанка — сурового вида и одетая во все черное женщина лет пятидесяти — провела его в квадратную прихожую, где каждая вещь, казалось, была хранительницей царившей здесь тишины. Массивные ковры и бегущие по стенам обои приглушали стук шагов. Непроизвольно понизив голос, полицейский представился:
— Комиссар Гремилли. Меня…
— Я знаю. Сюда, пожалуйста.
Следуя за горничной, Гремилли прошел длинным и полным фантазии коридором и очутился перед дверью, сделанной из ценных пород древесины, чья прочность ощущалась с первого взгляда. Служанка подала знак, приглашая тем самым посетителя пройти в кабинет мэтра Димешо. Здесь также пол был покрыт приличной толщины ковром. Обшивка из потемневшего от времени дуба достигала середины каждой из стен, две из которых были полностью закрыты стеллажами, до предела забитыми книгами. Широкий письменный стол заливал свет постоянно включенной лампы-котелка, рядом со столом стояли старые кожаные кресла, а в углу — изящный книжный шкафчик со стеклянной дверцей, защищенной золоченой сеткой.
— Не подумайте, месье, что я держу там сочинения по вопросам права. Это все — книги о здоровой и полезной пище, некоторые из которых являются настоящими реликвиями.
Гремилли чувствовал себя неуютно в этой комнате, которую гнетущий полумрак не покидал ни на миг. Нотариус встал из-за стола, чтобы приветствовать гостя. Это был высокого роста мужчина, упитанной комплекции и с заметно выступающим брюшком. Он двигался, опираясь на трость.
— Садитесь в это кресло, месье комиссар, — пригласил он Гремилли низким голосом.
— Я испытываю неловкость за то, что так настойчиво…
— Забудем это, прошу вас.
Неожиданно в комнате появилась неслышно вошедшая женщина. Она была ниже среднего роста, пухленькая и седоволосая, и в голове Гремилли возник образ не то мышки, не то кролика.
— Извини, Пьер, что приходится беспокоить тебя, но нельзя ли нашпиговать утку не сердцевиной сельдерея, а чем-нибудь другим?
— Ты настоящая еретичка — ни в коем случае! И не забудь про зеленый горошек! А арманьяк лучше взять с красной этикеткой.
Она так же незаметно исчезла, как и появилась.
— Моя жена Берта. Замечательная стряпуха, но уж больно много колотится по хозяйству. Впрочем, она считает, что коль ее мать и бабка всю свою жизнь только этим и занимались, то ей и сам бог велел. Сейчас она готовит утку по моему собственному рецепту, который я составил в прошлом месяце и чем изрядно горжусь. Полагаю, месье комиссар, гастрономия вас не очень-то интересует?
— Как сказать… Наверное, погрешу, если скажу, что хороший стол портит мне настроение.
— Я именно так и предполагал. Однако вернемся, прошу вас, к цели вашего визита. Какой вопрос по поводу смерти мадам Арсизак вы хотели мне задать?
— Были ли вы с ней знакомы?
— Скорее, понаслышке.
— У вас было какое-то свое мнение на ее счет?
— Крайне отрицательное! Арсизак стал жертвой мезальянса, но не в социальном смысле этого слова, не в том его звучании, которое слышалось в романах и комедиях XIX века, а в простом человеческом смысле. Он женился на женщине, у которой не было ни души, ни сердца. То, что принималось всеми за ее так называемый гибкий ум, было не чем иным, как затаившейся злобой, а ее великая добродетель — вульгарной и не имевшей границ хитростью.
— Как женщина она была симпатична?
— К несчастью, ибо эта ее красота только облегчала претворение в жизнь ее планов.
— Каких планов?
— Заставить считаться с ней в обществе, блистать, быть во всем первой. Когда ей стало ясно, что она уже может пускать пыль в глаза своему мужу, она возненавидела его. Общественно опасная личность — вот кем была эти женщина.
— Этого хватало, чтобы ее убить?
Нотариус посмотрел в глаза полицейскому и ответил спокойно:
— По-моему, вполне.
— Мэтр, вы меня удивляете…
— Потому что я искренен с вами?
— Мне кажется, что по-человечески, пусть даже…
Мэтр Димешо рассмеялся:
— Месье комиссар, не смешите меня вашим человечеством, Вы полагаете, что именно ваша профессия позволяет увидеть темную сторону этого самого человечества. Ваши убийцы старух, воры, сутенеры с их чересчур бесхитростными нравами кажутся вам отбросами и уродством человеческого общества. Заблуждаетесь, месье комиссар! Поистине ужасное лицо человечества находится в моем письменной столе и в письменных столах моих коллег. Оно просто чудовищно! Это благовоспитанные и занимающие высокие посты мужчины, эти изящные женщины — все они готовы глотку друг другу перегрызть за наследство, словно псы за кость. Эти сведенные судорогой и брызжущие слюной физиономии, эти скрюченные пальцы, эти ругательства, которые не позволит себе даже последняя шлюха, — вот тот спектакль, зрителями которого мы являемся и который вынуждает нас отвечать полным и безжалостным презрением. Ваша Элен Арсизак была той же породы, так какие же чувства, по-вашему, могли родиться во мне после того, как я узнал, что кто-то очистил наш город от подобного творения природы?
— А лично у вас были какие-либо причины ее ненавидеть?
— Были.
— Я был бы признателен, если бы вы рассказали мне о них.
— Месье комиссар, проводя свое расследование, вы не могли не слышать о том, каким образом родился наш весьма недоступный для посторонних клуб, где я вроде как за председателя. Люди, которые являются его членами, продолжают оказывать мне, как и раньше, когда они были подростками, свое доверие. Думаю, они любят меня так же, как и я их, поэтому я не допущу, чтобы кто-то пытался делать им гадости. Когда Элен Арсизак поняла, что ей никогда не будет места среди нас, она совсем распустилась от зависти и злости. Чтобы отомстить нам, она решила атаковать каждого по отдельности.
— Вы хотите сказать, что она… пыталась соблазнить товарищей по клубу?
— Да. Вы же сами спрашивали меня, симпатична ли она. Ей это во многом помогло.
— И далеко ли, как вам кажется, зашло дело?
— Спрашиваете, далеко ли зашло? Достаточно сказать месье комиссар, что этот чертов эпикуреец Музеролль чуть было не покончил собой. Слава богу, я случайно зашел к нему.
