Врублевская Катерина
Дело о пропавшем талисмане
Милый друг! От преступленья,
От сердечных новых ран,
От измены, от забвенья
Сохранит мой талисман![1]
Разверзлись хляби небесные…
Именно так можно было описать нынешнюю, не по-зимнему теплую погоду, стоявшую в Москве. С серого сумрачного неба сыпалась колючая пороша. Ближе к земле она снова застывала и устилала все вокруг острыми, ломкими иголками. Влажный мороз щипал щеки, а ноги утопали в холодной жидкой каше. Снег все сыпал и сыпал, и московские дворники, круглолицые татары в белых фартуках, надетых на овчинные полушубки, не успевали расчищать дорожки. Проходя мимо двух старушек, закутанных в теплые платки поверх долгополых шуб, я услышала, как одна из них сказала своей собеседнице, недовольно качая головой: «Вот увидишь, Никитична, если на Касьяна-шлемоносца, заступника воинского, дождь хлынет — быть недороду и многие помре…»
Вернувшись в гостиницу после беготни по модным московским лавкам, я заметила на столе длинный голубоватый конверт с изящной монограммой. Ножом для бумаг вскрыв конверт, я прочитала:
«Милая Полина! Известие о твоем прибытии в Москву застало меня здесь, в имении, где мы с Сергеем обычно проводим конец зимы. Прости великодушно, что долго не отвечала, хотя письмо было мне доставлено с нарочным с нашего московского адреса. Я очень обрадована твоему приезду и раздосадована, что не могу тотчас же увидеть и обнять подругу. Поэтому хочу предложить тебе следующее: если помнишь, у меня вскоре день рождения. Нынешний год — високосный, и праздновать обязательно будем, ведь я родилась двадцать девятого февраля.
Приезжай, будет весело — мы с Сергеем готовим шарады, сюрпризы, живые картины. Кстати, у тебя есть платье по моде двадцатых годов? Хотя, зачем я спрашиваю, ты же едешь из гостиницы, а не из дома. Не беспокойся, я все для тебя приготовлю. У нас будет костюмированный вечер по „Евгению Онегину“ — выбирай себе роль, но я уже — Татьяна, а Сергей сыграет того, кем и на самом деле является — моим мужем.
Если решишь — напиши мне немедленно. Садись на поезд Москва — Санкт-Петербург, а в Твери, рядом с железнодорожным вокзалом, тебя будет ждать коляска. Наше поместье между Тверью и Старицей, место тихое, спокойное, тебе понравится. Соглашайся, Аполлинария, иначе нанесешь мне смертельную обиду.
Жду известия.
Твоя подруга Марина Иловайская
(в девичестве Верижницына)
19 февраля 1892 года»
…Вот я в деревне. Доехал благополучно без всяких замечательных пассажей; самый неприятный анекдот было то, что сломались у меня колеса, растрясенные в Москве другом и благоприятелем моим г. Соболевским. Деревня мне пришла как-то по сердцу…
(Из письма А.С. Пушкина А. Г. Баранту. 16 декабря 1836 г. В Петербурге) * * *
В N-ском институте благородных девиц, под покровительством вдовствующей императрицы Марии Федоровны, пансионерка Марина Верижницына отличалась веселым нравом и изобретательностью. Она училась на класс ниже меня, но часто прибегала к нам на переменах, чтобы передать последние новости, — непостижимо, откуда она все узнавала раньше всех? Такая была пронырливая девушка. Она сообщала нам, что подадут на обед и в духе ли Maman, кто этот важный господин, что пришел навестить пепиньерку Семенову, и в какой лавке куплены душистые ластики институтки Гречаниновой, внучки тогдашнего городского головы. Небольшого роста, со смоляной косой ниже талии и с чудными ресницами, обрамлявшими карие глаза, похожие на две спелые вишни, Марина водила за нос не только «синявок» (так мы звали классных дам за их синие форменные платья), но и самого инспектора, Евграфа Львовича Рябушинского, грозу нерадивых учениц.
А после окончания ею института по N-ску прошел слух, что Марина сбежала из дома. Не с корнетом, не с гусаром, а одна и в актрисы! Ее мать, помещица Наталья Арсеньевна Верижницына, так была возмущена дерзким поступком дочери, что тут же принялась обивать пороги всех присутственных заведений с просьбами, уговорами и угрозами — немедленно найти дочь и возвратить ее под отчий кров.
Дальнейшая судьба Марины Верижницыной известна мне со слов нашей горничной Веры, приятельствующей с парикмахером, раз в неделю завивавшим Наталью Арсеньевну. Та не утратила привычки укладывать на висках старомодные букли, даже находясь в отчаянии от бегства дочери.
Марина поступила в саратовскую труппу и полгода кочевала по городам и весям, исполняя партии каскадной субретки. Новенькая пользовалась большим успехом, ее искренность и свежесть привлекали внимание, и она была рада своей судьбе, несмотря на стенания матери, умолявшей ее вернуться под отчий кров. Однажды, на гастролях в Твери, новоиспеченная актриса познакомилась с известным тверским меценатом и покровителем изящных искусств г-ном Иловайским, фабрикантом и заводчиком. Сергей Васильевич посещал все спектакли трупп, дававших в Твери представления, считался завзятым меломаном и ценителем прекрасного. По заведенному им обычаю, после спектакля устраивался в его особняке обед в честь актеров. После обеда Иловайский одаривал гостей: мужчин — золотыми портсигарами, а женщин — браслетами, с выгравированными именами на каждом подарке. Вера, рассказывавшая мне об этих браслетах, так дотошно их описывала, словно видела воочию. Ей за всю театральную жизнь довелось лишь раз удостоиться такого браслета, да и то серебряного, с надписью «Ваше искусство незабываемо».
На следующее утро сонная и еще не протрезвевшая труппа отправилась дальше; Марины же недосчитались. Оказалось, что в то время, как все артисты пировали за ломящимися от яств столами, субретка с Сергеем Васильевичем разговаривали и не могли наговориться. Сначала сидя рядом за обеденным столом, а потом прогуливаясь по липовой аллее парка, примыкавшего к особняку. Марина рассказала внимательному собеседнику о своей учебе в женском институте, о матери-вдове, воспитывающей дочку на скромные доходы от имения. Сергей Васильевич приятно удивился, узнав, что девушка — потомственная дворянка, получила прекрасное образование и воспитание, а ее тяга к актерскому ремеслу — всего лишь дань взрывному, открытому характеру и стремлению увидеть все своими глазами после долгих лет, проведенных в учебном заведении с монастырским укладом.
Марина пленила его искренностью и веселым складом характера. Тем же утром, еще до отбытия труппы, Иловайский предложил ей погостить у него, но она не согласилась, боясь себя скомпрометировать жизнью в доме одинокого мужчины. На мой взгляд, снявши голову по волосам не плачут: она достаточно уже испортила себе репутацию, подавшись в актрисы, но оставим это, не стоит мне уподобляться старой ханже.
Неожиданно Сергей Васильевич сделал Верижницыной предложение. Вот так сразу, после нескольких часов знакомства. Сказать, что он влюбился в Марину без памяти, было бы опрометчиво: она свежа, юна, моложе его лет на тридцать с лишком, из родовитой семьи (ее отец не раз избирался в председатели губернской земской управы) и хорошего воспитания. Марину и Иловайского объединяла истинная любовь к театру, но, несмотря на это, будущий муж тут же запретил ей появляться на подмостках, сделав исключение только для домашних спектаклей, в которых и сам не прочь был поучаствовать.
Свадьбу сыграли поспешную, потому — скромную. Их обвенчал сельский священник, получивший солидную лепту на богоугодные дела. Вдова Верижницына, выписанная из своего поместья, тихо плакала, сморкаясь в ветхий кружевной платок, украшенный вензелем. Ее обуревали противоречивые чувства: с одной стороны, завидный жених Иловайский явился спасителем чести беспутной дочери, но с другой — был купцом и низкого роду. Сергей Васильевич закончил институт корпуса инженеров, да еще с прекрасной аттестацией, но его предки платили оброк графу Растопчину, генералу от инфантерии. Так что, как ни крути, а для помещицы Натальи Арсеньевны зять оказывался с изъяном, и плакала она от противоречивых чувств, обуревавших ее: то ли радоваться восстановленной репутации и семейному счастью дочери, то ли скорбеть о скандальном поведении единственной наследницы рода, заставившем гордую фамилию Вережницыных соединиться с низким сословьем.
Узнав о свадьбе, я написала Марине поздравительное письмо и с тех пор у нас завязалась оживленная переписка.
Став полноправной супругой, новоиспеченная госпожа Иловайская проявила себя во всей красе, занявшись домом и хозяйством. Она переменила внутреннее убранство особняка, заказав в Италии гостиный гарнитур, а из Англии выписала столовый, в стиле «чиппендейл», вновь вошедший в моду в наши дни.
Но больше всего сил и времени Марина посвятила домашнему театру. О нем она могла писать целыми страницами, с воодушевлением и всяческими подробностями, часто выдуманными, на мой взгляд, разошедшимся воображением. Ей хотелось и золотых львов с крыльями, и мраморных колонн, и в каждом письме чувствовалось увлечение постройкой.
