Дж. Джонс - Пустое зеркало

Прежде всего я благодарю Александру Машинист, моего замечательного литературного агента. Со своими несравненными качествами — умом, твердостью характера, великолепной интуицией, решительностью и преданностью — она являет собой воплощенную мечту писателя. Следом аплодирую издателю Питеру Джозефу, чью поддержку я ощущал постоянно при работе над книгой. Благодарю и славную его помощницу Лорри Макканн за доброту и исполнительность. Большое спасибо редактору Стиву Болдту и старшему редактору Бобу Беркелу. Они в очередной раз доказали справедливость старинной мудрости, что успех большого дела зависит от мелочей. Моя начитанная и смекалистая дочка Тесс Джонс сильно поддержала меня в начале работы, как и мой лучший друг Аллен Аппель. И наконец, спасибо владельцу издательства Томасу Данну, который поверил в успех этой книги.

Она торопливо шагала по темной булыжной мостовой, с досадой перебирая в памяти недавние неудачи. Сама виновата! Зачем, спрашивается, связалась с этим напыщенным актеришкой Жирарди. Ведь Митци, лучшая подруга, давно советовала бросить его и попробовать забраться в постель к Климту. Что было бы, наверное, не сложно. И вот теперь этот никчемный парень, совершенная размазня, выставил ее. У него, видите ли, с утра важная репетиция перед премьерой. И в довершение всего она опоздала на последний трамвай. Ну как тут не расстраиваться.

Мужчина на углу Кёрнтнер-штрассе и Грабен,[1] тронув пальцами край шляпы, вежливо осведомился:

— Сколько?

Вообще-то его ошибка понятна. Приличную девушку, одну, так поздно (в десять тридцать) на улице не встретишь. К тому же на этом перекрестке предлагала себя половина шлюх Вены. Но все равно, кому понравится, если тебя приняли за проститутку. Поэтому она, расстроившись, тут же свернула в темный переулок за собором Святого Штефана.[2] Решила, что так быстрее доберется до пансиона, где снимала квартиру.

Вокруг не было ни души. И стояла тишина, почти такая же, как у нее дома в небольшой деревеньке на западе Австрии. Ей вдруг стало страшно. Газеты писали о появившемся недавно в Вене маньяке-убийце. В Пратере[3] уже нашли тела нескольких его жертв.

Она ускорила шаг, пытаясь унять дрожь. Выбросить из головы эти страсти! Лучше думать о том, как много ей удалось сделать здесь, в столице, за такой короткий срок. Ее деревушка осталась в другом мире. Три года подряд она таскала из конвертов с жалованьем отца по несколько пфеннигов, пока наконец не набрала нужную сумму на билет в третьем классе до столицы. И уехала, а отцу, который все время был хмур и мрачен, и слова не сказала. В Вене она поднялась наверх даже быстрее, чем ожидала, — спасибо красоте и природной смекалке. И вот теперь она любовница самого знаменитого венского актера и натурщица самого знаменитого художника. Правда, не приведи Господь, если отец увидит хотя бы один ее портрет. Впрочем, этого можно не опасаться, папашу интересует только пиво.

А Климт… у него такие пронзительные глаза. Он смотрит на тебя и как будто раздевает, хотя ты уже голая. Заглядывает тебе в самое нутро. В его студии всегда так холодно. Она хнычет, жалуется на «гусиную кожу», а он говорит, что такой вот она ему и нужна. Что от холода у нее сильнее торчат соски. Очень странный этот Климт. Когда в первый раз привел ее в свою студию, то сразу заявил: «Зови меня просто Густль». Но даже и не думал приставать, хотя она заметила, что ему понравилась.

Неожиданно она осознала, что не знает, в какую сторону свернуть. Увидев впереди слабый свет, пошла на него. Над канализационным люком был натянут парусиновый тент. Под ним горел фонарь, но людей не было видно. Должно быть, спустились вниз. Она содрогнулась при мысли — каково это там, в канализации? Где только не приходится работать людям!..

— Фрейлейн, вы потеряли дорогу? — произнес мужской голос.

Она обернулась. Мужчина, на вид вполне приличный, внушал доверие.

— Кажется, да.

Это были ее последние слова.

Вена

Среда, 17 августа 1898 года

Утром адвокат Карл Вертен поднялся в дурном настроении. Не было желания не только работать, но даже завтракать. На столе стыл превосходный кофе, сваренный экономкой фрау Блачки. Рядом лежали чистые листы бумаги.

Он имел обыкновение работать сразу после завтрака. Но сейчас ничего не хотелось делать. Да, адвокат баловался сочинительством, и, ему казалось, не без успеха. Во всяком случае, пять его рассказов уже были опубликованы — он называл их историями «прерванных жизней».

Причиной сегодняшнего скверного аппетита и отсутствия литературного вдохновения была вчерашняя встреча с бывшим коллегой из Граца, выдающимся криминалистом доктором Гансом Гроссом.[4] Они славно поужинали, но само присутствие Гросса заставило Вертена осознать, что его писанина — никчемное занятие, а его литературные амбиции — тщетная попытка как-то скрасить скучную жизнь. Да что греха таить, рассказы Вертена весьма далеки от настоящей литературы. Так себе, средненькие опусы, которые даже сравнивать стыдно с тем, что пишет Артур Шницлер,[5] молодой человек, сын известного венского врача-ларинголога.

Но зачем перекладывать вину на Гросса? Криминалист говорил правду. Вот уже шесть лет, с тех пор как Вертен перестал заниматься уголовными делами и переехал из Граца в Вену, где открыл практику, связанную с завещаниями и опекой, Гросс не переставал твердить, что это ошибка и решение следует пересмотреть.

От невеселых размышлений его избавил шум в коридоре, за которым последовал настойчивый стук в дверь гостиной.

Вертен глянул на часы в корпусе из севрского фарфора на каминной полке. Для первой почты рановато.

— Да?

Дверь медленно отворилась. В гостиную сначала робко заглянула, а затем вошла фрау Блачки. Лицо красное, натруженные руки засунуты в карманы свеженакрахмаленного передника.

— Там человек пришел поговорить с вами, герр доктор.

Он собирался напомнить ей, что часы завтрака для него священны, но дверь распахнулась шире, и в комнату буквально ворвался коренастый, плотный крепыш. Короткие волосы взъерошены, нестриженая борода растрепана. На незваном госте был длинный восточный халат красновато-лилового цвета, на ногах сандалии.

— Вертен, старина! — пророкотал вошедший. Его простонародный венский выговор был заметен с первых слогов. — Мне надо было срочно вас увидеть.

— Думаю, у вас это прекрасно получилось, Климт, — отозвался адвокат ровным голосом и улыбнулся фрау Блачки, чтобы она не волновалась.

— Я говорила ему, что вы завтракаете, — пробормотала она, надув губы.

Вертен кивнул и улыбнулся шире:

— Все в порядке, фрау Блачки. Вы можете идти.

Уходя, она бросила взгляд на известного всей Вене художника Густава Климта. Так рассерженная мать смотрит на провинившегося сына.

— Ко мне явились полицейские, — продолжил Климт, после того как закрылась дверь. — Они перевернули в моей студии все вверх дном. Я пришел за вами.

— Погодите, Климт. Что полицейским понадобилось искать в вашей студии? Свидетельства нарушения морали? — Вертен невольно вымещал плохое настроение на расстроенном художнике. — Им не нравится, что на ваших холстах слишком много обнаженных дам из общества?

— Они идиоты, — бросил Климт. — Думают, что это я ее убил. Кретины. Мою милую Лизель, лучшую натурщицу из всех, какие у меня были. С чего бы это мне учинять над ней насилие?

Вертен насторожился.

— Убийство?

— Вы что, меня не слушаете, старина? Убили Лизель Ландтауэр. Милую Лизель.

— Так-так. — Вертен поднялся из-за стола и увлек художника к креслам в стиле бидермайер[6] у камина. — Давайте начнем сначала.

Климт с опаской посмотрел на хрупкое изящное кресло, затем плюхнулся на узорчатую обивку всей своей массой. Вертен занял кресло рядом.

— Так что там произошло?

Климт провел своими толстыми пальцами по волосам и откинулся на спинку кресла.

— Сегодня утром ее нашли мертвую. В Пратере.

— Очередное злодейство?

Климт кивнул.

— Какой-то маньяк убивает людей в Пратере, и теперь они решили, что это я.