Уильям Дитрих - Молот Тора

Полагаю, я погрешил бы против истины, сказав, что только с моей помощью Наполеону удалось укрепить свою власть и изменить ход мировой истории. Я поддержал его план перехода через Альпы и подхода к австрийской армии с фланга, а позже повлиял на ситуацию в ходе битвы при Маренго — но, честно говоря, моя роль была отчасти случайной. Однако разве это так уж важно? Ведь легкое преувеличение чьей-либо роли позволяет порадовать дам интересной историей, и хотя я, Итан Гейдж, мог бы служить образцом откровенности, когда стремлюсь к достижению некоторых целей, но, безусловно, склонен к преувеличению собственных заслуг, ежели от этого зависит успех в делах альковных.

Правда заключается в том, что моя успешная и своевременная служба в Северной Италии вернула мне расположение Наполеона, мое учтивое и дружелюбное общение с американскими дипломатами способствовало заключению Морфонтенского мирного договора, и при всей моей беспутной репутации мне довелось попасть в блестящее общество, собравшееся на празднование упомянутого соглашения. Там я умудрился вновь раскрутить судьбоносное колесо рулетки, польстившись на многообещающее свидание с замужней сестрой Наполеона, и в итоге едва не сгорел, как римская свеча на праздничном фейерверке. Ради женского внимания я порой готов прихвастнуть, но никто не сможет обвинить меня в бездеятельности и лени.

К несчастью, моя беспечная похвальба побудила одного полубезумного норвежца привлечь меня к сомнительным и таинственным поискам на весьма неблагополучном континенте — очередное подтверждение того, что тщеславие чревато опасностями, а скромная сдержанность обеспечивает более разумный стиль жизни. Лучше держать язык за зубами и быть заподозренным в глупости, чем разболтаться и подтвердить эти подозрения.

Ах, но бюст Полины Бонапарт так соблазнительно, подобно двум белым подушечкам, вздымался над очаровательно смелым декольте ее платья, а винные погреба ее брата вкупе с влиятельными мужами, побуждающими поделиться рассказами о былых подвигах, настолько вскружили мне голову, что я практически не мог удержаться от признания сыгранной мною значительной роли в недавних исторических событиях. Тем более в окружении многочисленной публики карточного салона! Претендующий на важность и мудрость противник легче раскошеливается и смиряется с проигрышем. В общем, пока я заливался соловьем, внимавший моим трелям рыжебородый скандинав взирал на меня со все нарастающим интересом, а сам я ласкал взглядом кокетливую Полину, зная, что она верна своему супругу генералу Шарлю Леклерку почти так же, как гуляющая в полнолуние бездомная мартовская кошка. Эта распутница обладала красотой Венеры и разборчивостью матроса в портовом кабаке. Неудивительно, что она одарила меня своим благосклонным вниманием.

Сегодняшняя дата, тридцатое сентября 1800 года — или, по французскому революционному календарю, восьмой день вандемьера IX года, — оказалась весьма знаменательной. Взойдя на вершину власти благодаря революции, Наполеон заявил о ее окончании, и все мы надеялись, что вскоре он отменит надоевшую всем десятидневную календарную неделю, ибо ходили слухи о его переговорах с Папой по поводу возвращения католических священников. Никто, разумеется, не скучал особенно по субботним церковным службам, но всем нам не хватало разгульного, располагающего к лени воскресенья. Бонапарт, однако, вынашивал и личные планы. Минуло каких-то десять месяцев с тех пор, как он захватил власть (отчасти благодаря магической Книге Тота, найденной мною в одном затерянном городе), а совсем недавно с большим трудом одержал победу при Маренго. Необходимость урегулирования беспорядочных франко-американских отношений, осложнившихся тем, что мои соотечественники, американцы, также одержали несколько впечатляющих военных побед на море и, сведя счеты с французами, посеяли панику на французских кораблях, спровоцировала очередные шаги к объединению господствующих мировых сил. Наши враждующие страны были, в конце концов, двумя единственными в мире республиками, хотя диктаторский стиль Наполеона и подавлял во Франции эту прогрессивную форму правления. И вот стороны достигли мирного соглашения! Неслучайно на его празднование в Морфонтен прибыла вся французская элита. Никто из военачальников не мог превзойти Бонапарта в прославлении миротворческих деяний.

Морфонтен представлял собой живописное поместье с очаровательным замком километрах в тридцати пяти к северу от Парижа. Достаточное расстояние, иными словами, для новых французских лидеров, чтобы устроить великолепный прием подальше от глаз избравшего их народа. Это шикарное имение приобрел брат Бонапарта, Жозеф, и никто из собравшихся не осмелился даже помыслить о том, что наследникам революции следовало бы проявить чуточку больше скромности. Мне еще не приходилось встречать столь проницательного знатока человеческих слабостей, как Наполеон, недавно отметивший тридцать первую годовщину своей бурной жизни, и потому ему без особого труда удалось возродить во Франции некоторые из заманчивых роялистских церемоний, по которым народ успел соскучиться со времен падения с плеч короля Луи венценосной головы и гильотинирования вслед за тем среди прочих и «вязальщиц».[1] Богатство вновь стало позволительным. Поощрялись амбициозные стремления и изысканные наряды. Бархат, запрещенный в период террора, стал теперь не только разрешенным, но и модным. Парики могли считаться пережитками прошлого века, но современная мода диктовала важность золотых армейских галунов. В этих изысканных владениях собралось множество новых влиятельных политиков и по-новому соблазнительных дам, чьи шелковые и парчовые наряды внесли радостную живую струю в деятельность парижских галантерейщиков, быстро освоившихся с более классическим республиканским стилем. Лафайет и Ларошфуко пригласили в Париж всех выдающихся американцев, не обошли вниманием даже меня. В общей сложности на приеме веселилась пара сотен американских гостей, и все мы опьянели от нашего триумфа и французского вина.

Бонапарт потребовал, чтобы распорядитель его праздничных торжеств, Жан Этьен Депо, в кратчайшие сроки устроил великолепное зрелище. В связи с чем сей прославленный маршал увеселений нанял архитектора Селлерье для восстановления здания театра, подрядил труппу Комеди Франсез, чтобы она сыграла фривольную пьесу на тему трансатлантических отношений, и подготовил роскошную феерию, с огненной мощью которой мне довелось познакомиться излишне близко.

В трех смежных залах оранжереи накрыли три огромных стола. Главным стал зал Мирного Соглашения, его центральную стену украшал свиток с изображением Филадельфии и Гавра по разные стороны Атлантики, а промежуточное водное пространство увенчивала полуобнаженная дева, которая символизировала мир, держа в руке оливковую ветвь. Не знаю, почему европейские художники обычно стремятся срывать девичьи одежды, но должен заметить, что этой традиции стали подражать и более степенные американцы. Листвы, цветов и гирлянд, окружавших сию мирную фреску, с лихвой хватило бы для начала лесного пожара.

В двух соседних помещениях соответственно стояли бюсты моего покойного наставника Бенджамина Франклина и недавно умершего Джорджа Вашингтона. В парке соорудили обелиск с аллегорическими фигурами Франции и Америки, задрапированными трехцветными полотнищами. В прудах и фонтанах плавали розовые лепестки, по газонам важно расхаживали срочно завезенные павлины, а пушки то и дело извергали залпы праздничного салюта. Судя по всему, Депо не зря потратил деньги, а я наконец попал в дружелюбное общество.

По просьбе Жозефа Бонапарта я захватил на праздник винтовку, которую сам помогал делать в Иерусалиме. Гнусный негодяй Нажак обращался с ней очень грубо, но я отправил его в преисподнюю, проткнув шомполом кровожадное сердце, а позднее заплатил двадцать франков за ремонт ружейной ложи. На сегодняшнем празднике мне удалось продемонстрировать точность стрельбы этого оружия. С сотни шагов я разбил выстрелом чайную чашку, а с двухсот — пять раз кряду попал в кавалерийскую кирасу, и отверстия в ней убедили офицеров согласиться с непредсказуемой прицельностью мушкетов. Многие ветераны посетовали на утомительно трудоемкий процесс заряжания винтовки, но все же признали, что благодаря ей меткость наших пограничных стрелков во время североамериканских войн была столь убийственной.

— Охотничье оружие, — не погрешив против истины, оценил один полковник. — Легкое в носке и замечательно меткое. Но выглядит уж больно хлипким! Грубый новобранец сломает такую изящную штуковину, как фарфоровую статуэтку.