— О чем?
— Об условиях покупки.
Росбах резко поднялся.
— Вы не из Петербурга ли? — спросил он прерывистым голосом.
— Оттуда.
— И эта рукопись…
Тимрот не дал ему закончить фразы:
— Та самая.
Росбах удивленно посмотрел на спокойно сидящего в кресле посетителя.
— И такую рукопись вы предлагаете к продаже?! — После минутного молчания он добавил: — Смело! Очень смело. Но не советую. Могут быть неприятности.
— А вы продайте ее без неприятностей.
Росбах отнес в шкафчик письма Колумба и Лютера, долго возился с замком, наконец уселся в кресло и внезапно спросил:
— Кто вас направил ко мне?
— Никто. Ваша вывеска.
— Вам, очевидно, очень нужны деньги.
— Не ошиблись.
— С кем я имею честь?
Тимрот протянул свой паспорт.
И уверенность, которая чувствовалась в барственном жесте «фон Тимрота, офицера в отставке», убедила Росбаха, что перед ним человек, с которым можно иметь дело.
— Деньги будут, господин барон. Но не за рукопись. С нее надо стричь купоны, как с государственных займов.
— Не понимаю.
— Сейчас вы поймете. Раньше древности покупали только ученые — они нужны были им для работы. А теперь? Коллекционируют люди, которым некуда деньги девать. Они собирают древности из тщеславия, от скуки. Эти горе-коллекционеры приобретают все — и рукописи, и ночные горшки, только скажите им, что рукопись писал Конфуций или палач Людовика Святого, а горшком пользовалась Екатерина Медичи или Мария Стюарт. Не сама вещь их прельщает, а тень, которая лежит на этой вещи. Но беда в том, уважаемый господин барон, что профанов с каждым днем становится все больше, а подлинных старинных вещей все меньше. Что прикажете? Закрыть лавочку? Никоим образом! Раз есть спрос, то нам, антикварам, приходится самим создавать древности.
— Понятно, господин Росбах, но при чем тут моя рукопись? Ведь она подлинная!
— И хорошо, что подлинная. Мы с этой подлинной рукописи сначала снимем две-три копии. Есть у меня человек, который это делает мастерски. А мои постоянные клиенты-профаны будут драться за честь быть обманутыми. Потом, когда разделаемся с копиями, продадим и оригинал в какой-нибудь заокеанский музей. Устраивает это вас?
— Не очень. Это долгий путь, а мне, господин Росбах, деньги нужны сегодня, завтра.
— Покажите рукопись.
Тимрот достал из кармана завернутую в носовой платок небольшую книжку. Росбах развернул платок, откинул верхнюю деревянную крышку. Розовая краска залила его уши, сухое лицо все собралось в морщины. Но когда пальцы Росбаха перекинули последнюю страницу, его уши и лицо были уже густо-красного цвета, а лысина в испарине.
Он закрыл книжку, подержал ее меж ладоней, бережно, как держат птичку, наконец сказал:
— Это трактат Аристотеля, но писал его не сам Аристотель. И это неважно. Подлинная древность… Подлинная… Восьмого или девятого века… Я вам дам деньги. Я буду платить копиисту… Все беру на себя. — Он завернул рукопись в платок, вернул ее Тимроту. — В час дня будет здесь мой копиист. Соблаговолите и вы прийти с рукописью.
Тимрот явился ровно в час. За столом рядом с Росбахом сидел тощий, узкий в плечах человек лет сорока, с тонким острым носом и глубоко ушедшими под лоб серыми глазами; на длинной шее помещалась большая голова с растрепанной рыжей шевелюрой. На нем был надет добротный сюртук, скорее всего с чужого плеча: неимоверно широкий и с шелковыми отворотами, из-за которых белела грубая холщовая рубаха не первой свежести. Обе руки он держал на столешнице и выбивал дробь длинными нервными пальцами. Перед ним лежали два листа серой шероховатой бумаги.
На Тимрота он посмотрел исподлобья и тут же отвел взгляд.
— Познакомьтесь, господин барон. Это Фосс.
Фосс даже головы не повернул в сторону Тимрота.
— Покажите, — сказал он.
У этого сурового с виду человека голос неожиданно оказался низкий, звучный, ласкающий.
Тимрот передал ему рукопись.
Фосс ушел в глубь магазина и скрылся за шкафами. Тимрот заметил, что он ходит неуверенно, пошатываясь.
Минут двадцать просидел он за шкафами, а когда вернулся, промолвил взволнованно:
— Сделаю… только плата понедельная… десять марок… десять…
— Хорошо, Фосс, договоримся. Вечером зайдете.
— А вы, господин Фосс, уверены, что копии получатся хорошие? — спросил Тимрот.
Фосс не ответил: положил рукопись на стол, повернулся и неуверенной походкой направился к двери.
— Вы его обидели, — сказал Росбах, когда они оказались вдвоем. Он показал на листы серой шероховатой бумаги. — Его работа.
— Что это? — спросил Тимрот.
— Письмо Эразма Роттердамского к английскому королю Генриху Восьмому. Оригинал и копия.
Письма были так похожи одно на другое, как лицо человека на свое зеркальное изображение.
— Ну и артист!
— Поверили? Вот и хорошо.
Старый Христиан вернулся из Берлина — вернулся с деньгами, и вскоре благородная семейка раскололась на два лагеря: мужской и женский. Отец и сын скрывали от обеих девиц историю с рукописью, но девицы, почуяв, что случилось необычное, стали следить за мужчинами, подслушивать их разговоры. И узнали если не все, то основное — Тимроты разбогатели.
Тихие и скромные в годы малоденежья, девицы вдруг захотели наверстать упущенное. Не перешивать старые платья, а одеваться у хороших портних, не сидеть дома и выпытывать у карт, явится ли к ним король бубен (обе мечтали о блондинах), а выезжать в свет, искать этого «короля бубен». Обе были уже в том возрасте, когда мужчины при первом знакомстве теряются, не зная, как их величать: «мадам» или «мадемуазель». И барышни Тимрот мирились с этим: знали — без денег жениха не достать. А тут появились деньги!
Старый Христиан больших денег в Берлине не получил. Богатство было впереди, но дочери не хотели с этим считаться. И мужчинам пришлось раскошеливаться на туалеты и даже на приемы.
Все вообще переменилось в жизни семьи. Поручика Вильгельма фон Тимрота произвели в капитаны, и тут он решил разом покончить и с отцом и с сестрами. После продажи первой копии он вытребовал от Росбаха оригинал рукописи, а спустя месяц женился на воспитаннице какого-то сановного старца.
Утром, отослав с денщиком свои вещи на новую квартиру, которую сановный старец обставил для своей воспитанницы, капитан Вильгельм фон Тимрот, доставая с вешалки шинель, обратился к отцу:
— Катишь сказала, что вам будет очень хорошо уехать из Петербурга. Катишь знает красивый русский городок, который стоит на речке. Касимов называется этот городок. Там много помещиков, и у моих милых сестер отбоя не будет от богатых женихов…
— Вилли! Во имя бога!
— Вы меня не изволили дослушать, отец. Я буду вам пятьдесят рублей каждые три месяца посылать. Это с согласия Катишь. Для бедных людей это большой капитал…
Старик Христиан пытался пробудить совесть в сыне, сестры рыдали, но Вильгельм надел шинель и ушел.
Часть третья
ВОР ИЗДЕВАЕТСЯ
14 июня 1853 года русские войска перешли границу Турецкой империи. По бездорожью, плохо снабженные, чуть ли не с дедовским оружием, двигались русские к Молдавии, к Балканам, чтобы добыть свободу братьям славянам — ту свободу, которой сами были лишены.
За Турцию вступились Англия и Франция — началась Крымская война.
Свободу славянам!
Свобода! Это слово, загнанное глубоко в подполье жандармствующим Николаем I, вырвалось на волю: оно замелькало на столбцах газет, зазвучало на собраниях, во время уличных шествий. Во имя свободы стар и млад записывались добровольцами в уходящие на фронт части, а негодные к строевой службе шли в госпитали, в обозы. Многие офицеры в отставке приезжали из-за границы, чтобы вновь вступить в свои полки.
Из Петербурга уже выступила вторая гвардейская бригада. Народ провожал ее от ворот казармы до заставы.
— Свобода! Свободу братьям славянам!
Выступает в поход и Семеновский полк — не целиком, а два батальона. Остающиеся офицеры дают прощальный обед уезжающим.
Среди остающихся — капитан Григорий Кушелев-Безбородко. Да, он дослужился до этого чина! Его рота уходит на фронт, но сам он только сегодня утром был переведен в штаб начальника петербургского гарнизона.
Офицеры сели за стол, и Кушелев-Безбородко увидел против себя Николая Олсуфьева в форме поручика Семеновского полка.
Безбородко шел на этот обед, как идут по вызову к начальнику, зная, что там ждет тебя разнос. Что и говорить — получилось нехорошо. Все просятся в действующую армию, даже из-за границы приезжают, а он…
Да, Безбородко не желает остаться без головы или даже без ноги ради свободы братьев славян! Он пустил в ход все свои связи. Просьбу его удовлетворили, но так неуклюже, что слово «трус», хотя и не произнесенное, повисло у всех на кончике языка.
