– Миссис Джеремайя Тригг, – ответил Годаль, и его тонкие пальцы вдруг перестали поглаживать ножку бокала.
– А! Да! Миссис Джеремайя Тригг! – воскликнул юный Гримси и уставился на своего собеседника, решив, что раз тот замер, то потерял интерес. На самом деле все было совсем наоборот.
Джеремайя Тригг дожил до семидесяти с лишним лет в роли, которую на Уолл-стрит принято называть “акулой”. Главной его специальностью были кредиты – онкольные кредиты. Тем не менее его гений – в быту проявлявшийся лишь в раздражительности и чрезмерной любви к чужому золоту – твердо рулил несколькими великими наследными состояниями, которые, стоило ему умереть, начали нести убытки. В миру его считали бессердечным скупцом – впрочем, в кулуары публика никогда не допускалась. Но на смертном одре он оставил все свои семьдесят миллионов долларов на благотворительность, причем не от себя, не чтобы очистить свое имя, а по усмотрению жены, весьма уважаемой в свете дамы. В завещании было сказано, что распоряжаться распределением благотворительных денег его супруга должна по велению своего доброго сердца.
Однако не успела она вступить в права распорядителя фондом, как ее осадила целая армия назойливых охотников до благотворительности; они умоляли, врали, угрожали во имя жалости, справедливости, патриотизма и прочих слов, которые в ходу у подлой породы профессиональных паразитов.
Вскоре добросердечная женщина, которая больше всего на свете любила простой домашний уклад и открытость всему миру, была вынуждена отгородиться от всех, подобно узнику, которого стражники берегут от бушующей толпы; ей пришлось соорудить массу бюрократических преград для докучливых мира сего, притом что с куда большей радостью она помогала бы всему миру.
– А что мужчина? – спросил заинтересованный Годаль. – Он постучал ногой, послал ее обратно и велел идти заново?
– Да.
– Опишите его.
– Лицо как… как у Дэниела Уэбстера! Удивительное лицо! Широченные плечи, длинные руки… даже не знаю, как их описать, – они будто парили в воздухе, когда он жестикулировал.
– И божественный голос? – перебил Годаль, вдруг наклонившись к нему через стол. – Божественный голос, да?
– Да! Да-да! – вскричал Гримси. – Такого голоса я никогда…
Гримси пустился в витиеватую гиперболу – впрочем, Годаль его уже не слушал. Он встал и принялся мерить шагами комнату.
– Пожалуй, я вам поверю, – сказал он, подойдя к Моберли Гримси и положив руку ему на плечо. – Пусть я вас никогда прежде и не встречал и ваш интерес к успехам Джона Д. Рокфеллера на поле для гольфа – не самая благоприятная почва для продолжительной дружбы. Послушайте! Вы клерк в банке “Челтнем”. Ничего страшного. Вице-президент Марстон даст мне вас взаймы. Вот что, Гримси, – сказал Годаль, усевшись в углу стола, – знайте: величайший актер на свете никогда не выходил на сцену! Его зовут Дэвид Хартманн. Ум точно алмаз, голос как у бога – и внешность чудовищной гориллы! Вот каков Хартманн. Озлобленный и беспринципный. Подумайте сами! Сегодня весь мир рукоплещет в Метрополитен-опере полнейшему олуху – лишь потому, что у него в придачу к голосу вполне обычное телосложение. Отсутствие привычного человеческого облика, который и вы, и я – все мы считаем нашим непреложным правом, – вот все, что мешает величайшему артисту нашей эпохи обрести заслуженную славу! Скажите, мог бы гибкий Гамлет вышагивать по сцене в личине обезьяны? Представьте себе короля Лира – “Король, король, от головы до ног!” – которого играет карлик на тонких ножках! Но довольно! – внезапно прервал он поток своих рассуждений. – Забудьте пока о вашей драгоценной клетке в банке. Теперь вы мой! Нас ждут дела.
iiБылой Пятой авеню больше нет, она исчезла навсегда. Остался лишь отголосок той горделивой аристократической солидарности, что царила тут поколение назад, – лишь участок у Вашингтон-сквер и еще несколько кварталов к северу до сих пор упрямо сопротивляются натиску торгового сословия. Теперь же часть улицы отдана на откуп потогонным мастерским, а с Двадцать третьей на север протянулось продолжение рю де ла Пэ по эту сторону Атлантики, каждый год захватывающее своими сверкающими окнами еще полмили. Говорят, севернее парка оно не расползется – ложь, оно уже там, в возмущении, что ему преградили путь.
Как, впрочем, и в южной части улицы, в этом образцовом царстве торговли тут и там попадаются упрямые пережитки старых времен – особняки из бурого песчаника, некогда создававшие здесь атмосферу минувшей эпохи. Именно такой дом и стоит чуть к северу от того места, где Сорок вторая улица натыкается на поток пешеходов и машин, мчащихся кто на юг, кто на север. В наши дни гости Нью-Йорка знают это место лучше местных жителей благодаря так называемым ежедневным туристическим автомобилям, хозяева которых на этом месте традиционно начинают впадать в неистовство. Крикливые, точно торговки рыбой у водокачки, эти профессиональные распространители сплетен о великих и почти великих мира сего ревут в свой рупор, так что их слышно с любого тротуара:
– По правую руку, дамы и господа, вы видите старосветский особняк покойного Джеремайи Тригга!
Это имя достаточно лишь упомянуть. Зеваки немедленно начинают хихикать и пересказывать друг другу причуды знаменитой биржевой акулы. Многие годы эти сплетни заполняли газеты всей страны, а читающая публика, совсем как наш друг Моберли Гримси, давно заводит друзей и врагов посредством газет. В этом старом доме человек, существовавший ради принципа и умерший, зная, что передал свои принципы в верные руки, прожил пятьдесят лет. За этими окнами, сокрытыми роскошными гобеленами, он с женой проводил вечера, играя с котом клубком шерсти. Когда ему приходило в голову что-нибудь хорошее, что его жена может сделать для других людей, ему не хватало духу сказать прямо, и он поверял свои мысли коту – достаточно громко, чтобы их слышала жена, сидящая тут же за вязанием.
Из прочей публики присутствовала лишь небольшая тряпичная кукла, набитая оружейной дробью. Она сидела на полу и смотрела, распахнув глаза, как кот бесцеремонно гоняет клубок, пока строятся грандиозные планы кого-нибудь осчастливить, да так, чтобы он (или они – множество людей!) и не знал, откуда ему привалило счастье. У куклы была своя важная работа – подпирать дверь, чтобы та не нарушила уют, захлопнувшись и закрыв чудесный вид на библиотеку.
Дядюшка Джерри, как его шутя звали в городе, рассуждал о страхах и надеждах своих фермеров (чета Триггов могла бы насчитать немало селян, к которым они были гораздо благосклоннее, чем суровая природа), точно они сидели у камина в каком-нибудь покосившемся сельском доме и готовились помочь соседям – по-простому, без всяких там сложных бюрократических машин, которые надо неусыпно беречь от лжи и лихоимства.
Вечерами здесь царила идиллическая атмосфера – домашний уют, ныне постепенно изгоняемый почти отовсюду, одарявший покоем и счастьем не только хозяев, но многие другие дома.
В тот вечер – прошел день с тех пор, как Моберли Гримси наконец нашел себе общительного собеседника – все было как прежде, и лишь дядюшка Джерри давно отправился в свой дальний путь. В камине горел открытый огонь, снаружи начинались сумерки и тихо сыпал снег. Пожилая дама сидела за вязанием, большеглазая кукла на своем посту у двери думала о самых серьезных вещах, а кот – тот же кот – лениво косился на клубок шерсти, размышляя, не слишком ли он стар, чтобы гонять эту глупую штуковину.
Слуги ходили на цыпочках по мягким, рыхлым коврам и переговаривались шепотом – с многозначительными улыбками, намекавшими, что происходит нечто из ряда вон выходящее.
Дворецкий, состоявший при семье с тех пор, как она обосновалась в Нью-Йорке, так поднаторел в своем деле, что руководил маневрами из уединенного уголка зала, лишний раз не попадаясь хозяйке на глаза. Он как раз шептал второму дворецкому, что тому пора принимать командование – это не раз обсуждалось в последние, полные трудов дни; труды, впрочем, держались в строжайшем секрете.
Часы на камине пробили четыре. Старушка очнулась, вздохнула и улыбнулась двум упитанным ирландским девушкам, которые помогли ей подняться и укутаться в теплейшие, нежнейшие ткани. Она взяла свою трость и при помощи служанок направилась к выходу, где тут же, как по мановению волшебной палочки или по воле невидимого режиссера, появились четверо секретарей. На самом деле – телохранителей. Без них было не обойтись. Не успела открыться дверь, как какой-то коротышка с засаленной черной бородой попытался прорваться внутрь. В руках у него были бумаги. Когда секретарь его перехватил, он закричал:
– Очень достойное дело, мэм! Вы сами согласитесь, если только уделите мне всего одну минуту!
