– Пьеса близится к завершению, – сказал он тихо. – Скоро чаши весов опять встанут вровень.
Зальтер играючи повернул колесо в изголовье дыбы, натягивая цепи.
– Я просил Малькольма поставить мою пьесу. Как часто я просил его об этом, но он не захотел… Жаль. Уверен, ее ждал большой успех. Знаете, какая главная движущая сила в любой хорошей пьесе? – Он вопросительно взглянул на девушек и, не дождавшись ответа, продолжил: – Любовь и месть. Все прочее берет начало от них. Все великие трагедии Шекспира основаны на этом. Моя пьеса начинается любовью и заканчивается местью, жестокой местью. Хотите, расскажу, о чем она?
– С удовольствием, – прошептала Барбара в надежде оттянуть таким образом неизбежное. – Расскажите.
– Что ж, пьеса повествует о маленьком мальчике, рожденном в большой счастливой семье. Отец, мать, тети, дед с бабушкой… Дед его не кто иной, как канцлер Бамберга! Мальчик родился, он уютно лежит на материнских руках… Конец первого акта, конец любви. – Улыбка Зальтера погасла, как пламя свечи на ветру. – Ибо группа могущественных людей решила истребить эту семью, жаждая власти, из холодного расчета. Они измышляют дьявольский план. И маленький мальчик вынужден наблюдать, как его бабушку и маму обвиняют в колдовстве, пытают и отправляют на костер. Он цепляется за отца, но и его казнят, как и деда, самого канцлера. Мальчику всего четыре, и мир его рушится по крупицам. Едва он приживается у новых родственников, как их тоже пытают и отправляют на костер. Его принимают дядя с тетей, но и до них дотягиваются руки палача. В итоге мальчик остается совершенно один… Конец второго акта.
Зальтер немного помолчал, глядя куда-то в пустоту.
– Невыразимая скорбь перерастает в более мощное чувство, – продолжил он глухим голосом. – Имя которому ненависть. Тетя, последняя из близких родственников, замученная, истекающая кровью, прежде чем распрощаться навеки, называет мальчику имена людей, которые погубили его семью и нажили на этом большие богатства. Он никогда не забудет этих имен, ни единого…
В глазах Зальтера блестели слезы. Он продолжал вращать колесо на дыбе. При каждом его обороте Хаузер издавал громкие стоны.
– Харзее, Шварцконц, Васольд, Готцендёрфер, Херренбергер, Шрамб, Браун…
При последнем имени Адельхайд тихо вскрикнула:
– Господи, Браун! Это… это же мой отец!
– Сироту отдают в кармелитский монастырь на Каульберге, – продолжал Зальтер, не обращая внимания на стоны и крики. – Монахи его невзлюбили. Они считают его порождением сатаны, истязают его словами и молитвами, бьют изо дня в день, запирают всякий раз в карцер глубоко под землей. Там он, словно молитву, повторяет имена убийц. Харзее, Шварцконц, Васольд, Готцендёрфер, Херренбергер, Шрамб, Браун… – Зальтер снова повернул колесо, и близкий к обмороку секретарь застонал еще громче. – Но однажды мальчик находит в песчаной горе путь к бегству…
– Камера под монастырем! – прохрипела Барбара. – Вы уже знали о ней… И поэтому там укрылись…
Зальтер, казалось, даже не слышал ее и спокойно продолжал:
– Тогда мальчик бежит из монастыря. На свободе он узнает, что и других его родственников убили, чтобы замести все следы. Но у него есть дальний дядя в Кельне, у него-то он и находит приют. Начинает учиться, принимает фамилию дяди, чтобы обо всем забыть. Но имена продолжают звучать у него в голове. Харзее, Шварцконц, Васольд, Готцендёрфер, Херренбергер, Шрамб, Браун…
В этот раз, когда Зальтер повернул колесо, Хаузер громко закричал. То был высокий, жалобный крик, словно взвыл какой-то зверь.
Барбара закрыла глаза, но крик остался.
– Почему я? – прокричала она сквозь вопли. – Какое я имею к этому отношение?
Зальтер улыбнулся ей:
– А ты разве не поняла, Барбара? Ты – дочь палача. На твоей семье тоже лежит груз вины. И ты за него расплатишься. Чаши весов становятся вровень. Приближается заключительный акт.
Он повернул колесо, и в суставах секретаря что-то хрустнуло.
В крике, который испустил Хаузер, уже не было ничего человеческого.
* * *
Магдалена мчалась к дому. Отец уже дергал массивную дверь. Изнутри по-прежнему доносились ужасающие вопли. Позади сквозь завывания ветра слышался крик Бартоломея:
– Якоб, нет! Не делай глупостей!
Но палач его не слышал. Он врезал плечом по тяжелой двери, но та даже не шелохнулась.
– Дьявольщина, закрыто! – выругался старший Куизль, когда Магдалена наконец настигла его. Он несколько раз врезал по двери ногой, но она не дрогнула.
– Отец, прекрати! – взмолилась Магдалена. – Это ничего не даст. Нам нужно вместе…
– Барбара! – крикнул Якоб, словно и не слышал свою дочь, и снова ударил в дверь. – Ты слышишь меня? Ты внутри?
Не дождавшись ответа, палач молча двинулся вокруг дома и остановился перед заколоченным окном. Могучими руками он принялся отдирать доски от стены, пока не образовался широкий проем.
– Ты… упрямый болван! – разозлилась Магдалена. – Подожди хотя бы остальных.
Но отец не обратил на нее внимания. Он подтянулся и скрылся в доме, откуда доносились приглушенные стоны. Теперь Магдалена была уверена, что кричала вовсе не Барбара. Но кто тогда? Быть может, Хаузер? Ей послышался также и женский голос, но она могла ошибаться.
В отчаянии женщина огляделась в поисках спутников. Симон, Георг и Бартоломей уже догоняли ее. Последнему этот забег по размокшей земле давался с большим трудом. Только Иеремия по-прежнему сидел в зарослях ежевики и боязливо поглядывал на остальных.
– Ну, замечательно! – пропыхтел Бартоломей, подбежав наконец к Магдалене. – Твой отец таки не исправился за все эти годы. Вечно прет напролом.
– Ну, по крайней мере, в этот раз он и для нас проломил проход, – заметил Симон и показал на оконный проем. – Это уже прогресс.
– Проклятье, что нам теперь делать? – выругалась Магдалена. – Кто знает, что ждет нас внутри?
– Боюсь, твой отец все решил за нас. Нам остается или решительно действовать, или молиться.
Бартоломей подтянулся на карнизе. Несмотря на свое увечье, он был на удивление проворен. Бамбергский палач повернулся к Симону, который в нерешительности стоял у окна, и показал на пистолет в его руках.
– Останешься тут с Иеремией на тот случай, если стервец как-нибудь ускользнет от нас. Ты хоть знаешь, как обращаться с этой штукой?
Симон неуверенно взглянул на оружие.
– Ну, Якоб в двух словах объяснил мне… Он, похоже, заряжен, но…
– Отлично, тогда все решено. – Бартоломей скользнул внутрь.
Из глубины дома снова донесся стон; в этот раз он был громче, а потом и вовсе перешел в нечеловеческий визг. Магдалена взглянула на Симона. Тот смотрел на пистолет, как на ядовитую змею.
– Может, он тебе и не понадобится, – утешила она мужа. – А если уж придется, то просто врежь им Зальтеру по голове.
– Магдалена, – попросил Симон, – не ходи туда! Довольно и того, что Бартоломей с Георгом подвергают себя опасности.
Женщина поколебалась, но потом приосанилась:
– Симон, ты не понимаешь. Где-то там, вероятно, моя младшая сестра, в руках у этого полоумного. Я не могу дожидаться снаружи! Если… если с нею что-нибудь случится, я никогда себе этого не прощу. – Она попыталась улыбнуться, но получилось не очень. – Все будет хорошо, вот увидишь.
С этими словами Магдалена полезла с Георгом вслед за Бартоломеем.
Внутри было темно, как в древнем склепе. Женщина различила какие-то предметы мебели, накрытые пыльными полотнами. Местами стены были светлее окружающего мрака. Магдалена предположила, что там располагались дверные проемы в следующие комнаты. В паре шагов от нее вырисовывались силуэты дяди и брата.
– Если б твой отец не вломился сюда как ненормальный, мы бы успели зажечь факел или фонарь, – тихо проворчал Бартоломей. – Теперь мы слепы, как кроты. И почему он не мог подождать нас!
– Возможно, где-то там сейчас пытают его дочь, не забывай, – напомнила Магдалена, хотя была, в общем-то, согласна с дядей.
