Всего за одно лето 1954 года возвел Василий Иванович на полученном участке в Ново-Переделкине роскошную кирпичную виллу о двух этажах за высокой оградой с милой сердцу колючей проволокой поверху, с двумя верандами, сауной, погребом и с теплицами. В маленький пруд был пущен зеркальный карп: и для собственного стола, и на продажу. Вообще, приусадебное хозяйство, которое умело и сноровисто вела Марта, уже через год стало приносить немалый доход: избыточная разнообразная продукция реализовывалась на рынке, куда в летнюю и осеннюю страду Василий Иванович отвозил раз или два в неделю на недавно приобретенной «Волге» дары сада-огорода, а также прудика. Марта торговать умела не хуже, чем работать.
Лишь одна напасть омрачала жизнь Василия Ивановича Белкина и Марты в загородном доме: периодически случались (во всех комнатах сразу) нашествия неведомых темно-коричневых пауков, притом разных размеров – от крохотных до огромных, с детскую ладошку. Они ползли отовсюду, изо всех щелей, возникали, казалось, ниоткуда. Был чистый угол в комнате – и вдруг, можно сказать на глазах, в нем образовывалась колышущаяся, ровно шуршащая куча этих тварей. Марта, давясь от приступов тошноты, сгребала пауков в ведро, спешила с ним к мусорному бачку и – не успевала: отвратительный, темно-коричневый биологический хлам в ведре исчезал бесследно. Говорить об этом, искать причину происходящего Марта и Белкин не решались: страшно… А пауки вновь и вновь все лезли отовсюду. Так продолжалось несколько дней раза два или три в году, и все эти дни и бессонные ночи, заполненные шуршанием со всех сторон, Василий Иванович погружался в некое особенно мрачное состояние духа. Хотелось истязать жертвы – а их не было. Обуревала жажда убивать, расстреливать, мстить врагам – их тоже не было рядом. И Белкин, чаще всего по ночам, под это беспрестанное паучье шуршание, писал на всех, кого вспоминал, доносы, которые утром отправлял в КГБ. Но проходили «паучьи дни» – и твари исчезали бесследно, только на несколько часов после них во всем доме сохранялся запах серы, но и он тоже скоро растворялся бесследно…
По большому счету лишь одно обстоятельство тяготило Василия Ивановича Белкина на склоне лет: соседство по даче. Надо же было так кому-то распорядиться! Чтобы Глеб Забродин со своей нищей хибарой – под боком, каждый, считайте, день глаза мозолит. Получается, вечное напоминание о прошлом. Чтоб ты сдох!.. И как ты от нас, лагерная вошь, вылез? Кто тебя вытащил? Эх, узнать бы, раскопать! Да вот же – не те времена. Ничего, ничего… Как это в ваших библиях написано? Все возвращается на круги своя. Может, еще и дождемся, а?…
Москва, 8 августа 1957 года
В электричке Глеб Кузьмич Забродин все поглядывал на часы. Получалось – успевает. И на площади Киевского вокзала повезло: сразу подвернулось такси. На проспекте Вернадского, у арочных ворот огромного дома, выходя из машины, он сказал молодому водителю:
– Сынок, ты меня минут десять подождешь? Мне переодеться. И сразу едем. Опаздываю.
– Нет проблем, отец. Только счетчик включу.
В квартире было темновато, шторы на окнах задернуты, пыльно, пахло затхлостью. Переоделся Глеб Кузьмич быстро: белая нейлоновая рубашка, черный костюм, припахивающий нафталином, строгий темно-синий галстук. Так… Теперь самое главное.
Он выдвинул нижний ящик письменного стола, запустил руку под груду старых писем, потускневших записных книжек. Слава богу! На месте. Глеб Кузьмич извлек аккуратный целлофановый пакетик, ощутив пальцами металлическое содержимое, положил его в бумажник. Ну, вот и все…
Забродин посмотрел на часы: «Успеваю».
– Уложились в тринадцать минут, – заявил таксист, распахивая перед Забродиным дверцу машины.
– Второй Зацепный переулок, – произнес название Глеб Кузьмич, – Музей народного искусства России. Знаешь?
– Найдем.
В прохладный холл старинного особняка, в котором помещался музей, Забродин вошел через двадцать пять минут.
– Добрый день, – сказал он контролеру, пожилой женщине в очках, с копной седых завитых волос. – Начальство у себя?
– Здравствуйте, Глеб Кузьмич, – улыбнулась женщина. – У себя, вас ждут.
– Спасибо.
Забродин пересек холл, заполненный группами людей, слышался разноязычный говор. Возле киоска с сувенирами сгрудилась оживленная толпа. Лестница наверх, коридор. На двери, обитой светлым пластиком, табличка: «Директор». Глеб Кузьмич постучал.
– Прошу! – тут же прозвучал знакомый энергичный голос.
От письменного стола с двумя телефонами, заваленного бумагами, журналами, альбомами, к нему шел подтянутый, элегантный пожилой человек в летнем бежевом костюме, с галстуком-бабочкой; римский нос с годами приобрел горбинку и стал еще выразительнее, резкие, глубокие морщины не старили лицо, а придавали ему благородную значительность; все та же волевая складка губ, густые каштановые волосы без единого признака седины. Во всем облике сдержанность, спокойствие, доброжелательность и целеустремленность.
– Молодец! Успел. У нас еще целых полчаса. – Они обнялись.
– Когда он приехал? – спросил Забродин.
– Вчера.
– Я закурю, с твоего разрешения.
– Тебе – можно.
Глеб Кузьмич стал набивать табаком свою трубку. Руки еле заметно дрожали. От волнения.
– Я боюсь поверить… – прошептал Глеб Кузьмич, окутываясь облаком дыма.
– Давай поговорим о чем-нибудь другом, – предложил Любин, – до его приезда. Как внучка?
Лицо Глеба Кузьмича посветлело.
Музей народного искусства России открылся в мае 1956 года. За полтора года до этого из Ленинграда в Москву переехал Кирилл Захарович, получивший должность директора музея, – он был страстным, неутомимым инициатором его создания. И с тех пор Забродин и Любин стали встречаться достаточно часто. А до этого было иначе.
Глеб и Кирилл резко разошлись в конце 1918 года, когда Кирилл ушел из Чека, отказавшись работать экспертом по искусству даже в группе, которой поручалось (среди прочего) «дело „Золотой братины“». Все началось на следующий день после их возвращения из Германии, 20 ноября 1918 года.
Накануне, попав наконец домой поздно вечером (после того как спасенная половина сервиза была вручена Картузову), Кирилл застал в своей квартире полный разгром: только что произошло «уплотнение» семьи бывшего «буржуйского интеллигента» З. П. Любина – «пролетариату негде жить». Заплаканные мать, Клавдия Ивановна, и сестра Лиза среди груды вещей, мебели, скарба, нажитого за всю жизнь трудовой семьей, встретили сына и брата в двух крохотных комнатах, оставленных им. Всю их уникальную библиотеку буквально вышвырнули на улицу, книги свалены в коридоре, на площадке черного хода, распиханы по соседям – у молодого историка потемнело в глазах от этого известия.
– Самое ценное, Кирюша, здесь, – сказала, утирая слезы, Клавдия Ивановна. – Мы спасли. Это примерно пятая часть всей папиной библиотеки…
На следующий день Кирилл обратился за помощью в Чека, рассудив: «У Картузова связи на самом верху. Да и как не оказать содействия, если гибнут книги? И какие книги!..» И неожиданно услышал ответ, буквально ошеломивший его.
– Так, так… – приговаривал Дмитрий Наумович, пока Любин произносил страстную речь. – Весьма и весьма… – А выслушав Кирилла до конца, сказал: – Кирилл Захарович, вы меня удивляете. В России победила пролетарская революция. И действительно, гм… пролетариям, рабочему классу негде жить. Так что уплотнение с жильем бывших… гм… бывшей интеллигенции справедливо. Весьма и весьма…
– Пусть справедливо! – перебил Любин. – Ведь я о гибели библиотеки! О редких книгах, выброшенных на улицу!
Тут заговорил Забродин, который тоже находился в кабинете Картузова:
– Кирилл, ты все-таки очнись. Ты когда-нибудь бывал в бараках на окраине Питера, в которых живут рабочие? Книги, в конце концов, можно продать…
– Продать? – Любин не верил своим ушам – это говорит Глеб? – Отцовскую библиотеку продать? Да он собирал ее всю жизнь! И кто сейчас купит книги, которым цены нет! Разве что на растопку буржуек тому же победившему пролетариату, за гроши. Да поймите, эту библиотеку надо сохранить не только для нас…
– Противоречите себе, дорогой Кирилл Захарович, – засмеялся Картузов. – Весьма и весьма! Получается – сохранить для того же пролетариата?
И смех Дмитрия Наумовича подхватил Глеб Забродин… Любин, не простившись, молча вышел из кабинета, осторожно прикрыв за собой дверь. На следующий день он принес заявление с просьбой освободить его от работы в Чека. «По семейным обстоятельствам». Никакие уговоры не помогли. «Новой власти культура не нужна, – к такому выводу пришел тогда, в конце 1918 года, молодой Кирилл Захарович Любин. – Более того, она им противопоказана и ненавистна». Дальнейшая жизнь – и Любина, и всей страны – подтвердила эту горькую истину.
