С тяжелым сердцем он закрыл зеркало телескопа, заметив, как вздрагивают его руки. И попытался успокоиться.
— О, Денеб, — прошептал он, — Алголь, звезда-демон, и красавица Капелла! Подождите меня. — Затем он машинально проверил, не сбился ли на сторону его парик и что на лацканах его потертого сюртука не осталось пятен вина или соуса: дух щегольской элегантности давался Александру Уилмоту нелегко, а особенно в подобные минуты, когда его сердце бешено колотилось, а во рту пересохло от страха.
Как мог быстрее он спустился по крутой лесенке со своей воздушной вышки, вне себя от ужаса, что его прошлое вновь ему угрожает.
В декабрьскую ночь полтора года назад Александр вошел в трактир «Лебедь» на Вир-стрит в сопровождении молодого человека, с которым познакомился в кофейне поблизости. Он был итальянцем по имени Люка с оливково-смуглой кожей и мягкой манерой речи и поведал Александру о своей любви к музыке. В «Лебеде» Люка, видимо, знали, и ему тут же была предоставлена комната наверху. Александр, когда они распили первую бутылку вина, начал забывать свою стеснительность. Но и тогда он все еще моментами колебался. Но Люка задул свечи одну за другой и мягко улестил его к интимному сближению.
Александр навсегда запомнил потрясение, которое испытал, когда, едва все завершилось, Люка холодно потребовал денег. Очень большую сумму. И не в уплату за умелые услуги — этого Александр ожидал, зная, как обделываются такие дела, — нет, молодой итальянец оказался шантажистом.
Александр скоро понял, что не был его единственной жертвой. Люка входил в компанию мужчин, которые в «Лебеде» и других подобных заведениях в окрестностях Вир-стрит систематически обирали таких, как Александр. Некоторое время зловещие гости являлись в дом Александра по ночам, требуя денег, тревожа соседей и ввергая самого Александра в горячку страха. Чтобы платить им, он продал все самое дорогое — свои бесценные книги, золотые часы, любимый телескоп, верный спутник во всех его путешествиях. Но этого оказалось недостаточно, и в конце концов его мучители объявили ему, что либо он раздобудет еще денег, либо его имя вместе с именами других, попавших в ту же ловушку, сообщат магистратам.
Александр знал, какую враждебность вызывали такие обвинения. Правда, после того, как в Лондоне кого-то повесили за содомию, прошло целых двадцать лет, но она по-прежнему осталась преступлением, каравшимся смертью. Обвинения в ней предъявлялись часто и всякий раз создавали атмосферу такой истеричной враждебности, что обвиненные, даже если и были оправданы, не могли уже вернуться к привычной жизни, а газетные листки разжигали пугающие разговоры об иностранном растлении нравов, о кознях дьявола против честных англичан.
Наконец Александру пришлось признать, что у него нет иного выхода, кроме как воззвать о помощи к своему единоутробному брату Джонатану Эбси. И Джонатан спас его, использовав свое служебное положение. Джонатан спас Александра от тюрьмы и положил конец угрозам шантажистов. Однако Александр обнаружил, что терпеть открытое презрение своего брата было едва ли не тяжелее, чем страх перед ночными просителями. Когда все завершилось, Джонатан более чем ясно дал понять, что больше не желает видеть Александра. И потому Александр был ошеломлен, когда, войдя в свою маленькую гостиную на втором этаже, в дрожащем озарении двух свечей он увидел, кто сидит там. — Сердце словно съежилось у него в груди, а то, что последовало, вытеснило блеск звезд из его мыслей.
— Что, Александр, — сказал Джонатан Эбси, — я оторвал тебя от созерцания звезд? Ну-ну. Времени прошло много, и ты мог бы постараться сделать вид, что рад меня видеть. Пусть даже притворно.
Он медленно встал, и кислота его голоса, который Александр не слышал вот уже полтора года, будто выгравировала что-то в наступившем молчании. Александр вдруг ощутил, какой жалкой, какой унылой выглядела комната с ее пустым камином и темными дубовыми панелями. Запах дешевых сальных свечей неприятно смешивался с чуть заметным, но едким запашком соседней пивоварни, запашком, который в определенные ночи неизменно просачивался в его окна, как бы плотно он их ни закрывал. Он сказал быстро:
— Ты! Чего тебе надо? — и его голос задрожал от страха, что Джонатан пришел предупредить, что ему все-таки пусть с запозданием, но будет предъявлено обвинение за произошедшее на Вир-стрит.
— Ты уже догадался, Александр, — сказал Джонатан, — что это не светский визит.
— Мне это и в голову не приходило, — еле выговорил Александр. — Прошу, объясни побыстрее, зачем ты здесь.
Джонатан продолжал молча смотреть на него, и его синие глаза были холодными — холодными, будто Вега, почудилось Александру. Он заметил, что пол-лица его брата покрывал свежий синяк и что движения его неуклюжи, будто он подавляет какое-то внутреннее недомогание.
— Почему, Александр, ты так испугался, увидев меня? — негромко спросил Джонатан. — Ты же не наведался снова в свой грязный притон на Вир-стрит, верно? Или еще какое-нибудь другое схожее заведеньице? Если так, еще раз выручить тебя я не смогу. Ты ведь знаешь, верно? Ты понимаешь, что расхлебывать все последствия ты будешь сам?
У Александра больно защемило в животе, ладони вспотели.
— Я туда не ходил. Ты должен знать, что нет, что я никогда больше не пойду…
— Ну, уповаю, ты говоришь правду. — Джонатан резко повернулся спиной к брату и начал расхаживать по комнате, трогая то бесценный клавесин Александра, то его ноты, его флеймстидовский Atlas coelestis[5], его чувствительные разметочные циркули. При каждом прикосновении Александр вздрагивал, но наконец Джонатан перестал рыскать по комнате и остановился прямо перед ним.
— Я пришел получить сведения, братец. И чем быстрее ты мне ответишь, тем быстрее я уйду. — Он сунул руки в карманы сюртука. — Скажи мне, ты знаком с какими-нибудь живущими в Лондоне французскими астрономами?
Александр растерялся.
— С французскими астрономами?
— Ты слышал, что я сказал.
— Некоторые мне известны. — Он чувствовал, что голос его переходит в глупое бормотание. — Я иногда слышу про них, так как у них есть связи с Товариществом Тициуса, с наименовавшим себя так обществом наблюдателей звезд… Но тебя же не могут интересовать эти люди? — Он слишком хорошо помнил презрение своего сводного брата к астрономии и всем, кто ею занимался. Однако Джонатан, все так же внимательно всматриваясь в него, сказал:
— Как знать? Расскажи, что тебе известно о них.
— Товариществом Тициуса, — быстро начал Александр тихим беззвучным голосом, — называет себя группа астрономов разных стран, посвятивших себя поискам неоткрытой планеты, предсказанной немецким профессором по имени Тициус и другими после него.
Он отвлекся, увидев, как Джонатан с руками в карманах прислонился спиной к клавесину.
— Продолжай, — нетерпеливо потребовал Джонатан.
— …предсказанной немецким профессором Тициусом и другими после него. Полагают, что исчезнувшая планета находится между Марсом и Юпитером…
Совсем недавно в уединении своего приюта на крыше он размышлял о теории Тициуса с тихим восхищением, однако он не испытывал ни малейшей радости, излагая теории немца своему сводному брату. А Джонатан, казалось, тоже не испытывал никакой радости, выслушивая их. Он слушал, но его лицо оставалось хмурым, пока Александр, запинаясь, говорил про арифметическую последовательность в расстояниях планет от Солнца.
— И потому, — заключил Александр, спотыкаясь на каждом слове, — члены Товарищества Тициуса переписываются друг с другом, сообщая свои наблюдения. Члены его есть в Париже, и в Риме, и в Берлине… Прошу тебя! Мой клавесин, он очень хрупкий, Джонатан. Осторожнее..
Джонатан с внезапным толчком отошел от инструмента, заставив завибрировать все струны.
— Хватит болтать о звездах и планетах, — сказал он. — Просто ответь, сам ты знаком с кем-нибудь из них?
— Лично нет…
— Так от кого ты слышал про них?
Александр замялся.
— Мой друг Персиваль… Персиваль Оутс, оптик, изготовляющий очки, корректировал некоторые их инструменты.
— Он называл тебе фамилии этих людей, этих французов?
— Если и называл, — в отчаянии ответил Александр, — я их не запомнил.
Губы Джонатана сжались. Тяжелой походкой он отошел к окну с еще не задернутыми занавесками. Минуты две он вглядывался в кларкенуэллскую ночь, а Александр в ожидании неимоверным усилием воли заставлял себя сохранять неподвижность. Затем Джонатан отвернулся от окна, и в мерцании свечных огоньков Александр увидел, что покрытое синяками лицо его брата выглядит более измученным, чем в последний раз, когда он его видел, а синие глаза были усталыми, такими усталыми, что Александр спросил себя, не отняла ли смерть дочери у Джонатана нечто более жизненно важное, чем сама жизнь.
