Через полчаса поезд Яковлева остановился на предыдущей станции Екатеринбург-2.
Комиссар прошел на телеграф и приказал дать связь с Уралсоветом.
Через час к станции подъехал легковой открытый паккард. В нем были Голощекин, Белобородов и Заславский. Их сопровождали два грузовика. Один был с вооруженными солдатами, другой – порожняком. В него, по приказу Яковлева, романовская прислуга стала укладывать вещи семьи.
Белобородов, Голощекин, Заславский зашли в штабной вагон. Голощекин молча дал Яковлеву документ с угловым штампом Уралсовета и двумя печатями – совдепа и чека. Комиссар медленно прочитал бумагу.
Я, комиссар Всероссийского Центрального исполнительного комитета Сов. Раб., Кр. и Сол. Депутатов, имеющий специальное поручение как от Сов. Нар. Комиссаров, так и от ВЦИК перевезти всю семью бывшего царя Николая Романова из г. Тобольска в г. Екатеринбург, вследствие того, что за отъездом в Москву я не успел выполнить возложенной на меня задачи, а перевез в г. Екатеринбург только царя, царицу и их дочь Марию, в интересах окончания этого дела и благополучного разрешения возложенной на меня задачи – передаю настоящим Уральскому областному совету Раб., Кр. и Солд. Депутатов свои полномочия для дальнейшей переотправки всей царской семьи в г. Екатеринбург. Поэтому все оставленные мною в г. Тобольске лица обязаны беспрекословно подчиняться распоряжениям Областного совета так же, как если бы эти распоряжения отдавались мною лично. Распоряжения Областного совета будут подписываться председателем Обл. Совета т. Белобородовым, подпись которого такова:
Пред. Обл. Совета А. Белобородов
Чрезвычайный комиссар Совнаркома В. Яковлев
Дочитав до конца, комиссар покачал головой:
– Но ведь причина, отчего моя миссия прервана, указана ложная.
– Что еще там ложного? А ты, Яковлев, разве не в Москву? – спросил Голощекин. – Или намылился еще куда в какое место?
– Впрочем, не имеет значения, – сказал Яковлев, не отвечая на прямой вопрос. – Подписываю.
Получив подпись, Голощекин в сопровождении Белобородова вошел в поезд хозяином. Без стука он неожиданно и резко отодвинул дверь в купе Николая.
– Гражданин Романов! С вещами на выход!
В купе Александры Белобородов постучал. И услышав звонкое «Да!», которое произнесла Мария, отворил дверь и некоторое время рассматривал помертвевшую от страха Александру, лежащую на диване и Марию рядом с ней. Девушка держала в руках салфетку, смоченную в уксусе с водкой: она ставила матери компресс на лоб и восприняла появление Белобородова и Голощекина совершенно спокойно, даже равнодушно, хотя сердечко у нее колотилось так, что стук отдавался в ушах. Она проявила отцовский характер, молча дав понять, что у нее есть более важные дела, нежели общение с незваными гостями.
– Так, дамочки! – заявил Белобородов. – Приехали! Поезд дальше не пойдет. Быстро выходим. На сборы – десять минут.
– Вы разве не видите? – хладнокровно спросила Мария. – Моя мама нездорова. У нее только что был сердечный приступ.
– Ничего! – заявил Голощекин, выступая вперед. – Считайте, мы вам подали карету скорой помощи. Путешествие кончилось. У вас есть возможность отдохнуть в спокойной обстановке. Вот и поправитесь от мучений, которым вас совершенно напрасно подверг комиссар Яковлев. Полчаса вам лично хватит, чтобы собраться?
– Нам лично – хватит. Но остальные вещи…
– Остальные соберет и погрузит прислуга, – заявил Голощекин. – Но сразу советую: привыкайте довольствоваться малым. Такого курорта, как в Тобольске, у вас уже не будет!
В это же время, собрав в штабном вагоне своих командиров, комиссар Яковлев открыв сейф и на глазах у изумленных Гончарюка, Гузакова, Чудинова, обоих Зенцовых стал доставать из него под одному николаевские империалы. Получилась внушительная горка золотых рублей. В полном молчании он разложил их столбиками по десять монет. Вышло семь столбиков. Два он придвинул к себе. Извлек из второго сейфа двадцать пачек ассигнаций по сто тысяч в каждой. Четыре пачки разложил по карманам куртки, остальные сдвинул на середину стола.
– Разбирайте, други мои. Это наш честный заработок. Как ни хочется это сознавать, но мы с вами сейчас расстанемся. Быть может, навсегда. А в таких случаях…
– Ты чего это, Константин? – удивленно перебил его Чудинов.
– Дай договорить, – мягко осадил его Яковлев. – У меня нет времени. По моим предчувствиям, мне осталось на свободе несколько часов. Нужно немедленно распустить людей, выдать им деньги, и пусть сами решают – расходиться им по домам или оставаться на службе. Но я должен уйти раньше всех, чтобы не давать повода применить против всех нас силу. Я не считаю необходимым, чтобы из-за меня пролилась ваша кровь и кровь наших бойцов.
Вскочил Гузаков:
– Прекрати, Костя! Противно слушать! Мы тебя никому не отдадим. Будем пробиваться боем.
– Да, – заявил Чудинов. – Уходить – так вместе!
Яковлев вздохнул.
– Товарищи мои… Куда? Куда пробиваться? После всего меня на свободе, а может, и на этом свете никто не оставит. Полагаете, Голощекин и Заславский проявят рыцарское великодушие? Никогда! Им нужно сейчас доказать свою правоту и самым лучшим доказательством их правоты будет моя отрубленная голова. Арест неизбежен, а потом – «убит при попытке к бегству», спасаясь от революционного трибунала… Конечно, факт моего ухода тоже станет доказательством. Но это – меньшее зло. Потому что все равно остается надежда, что правда восторжествует. Но не сразу. А чтоб она восторжествовала, нужно остаться живым. Мертвому мне правда не так нужна.
– Мертвому правда еще нужнее, чем живому!.. – мрачно бросил реплику матрос Гончарюк.
Чудинов все-таки попытался возразить:
– Но Ленин… Ведь ты, Костя, что бы там ни было, ты его личный комиссар. Разве он может тебя предать?
– «Есть множество явлений, друг Горацио, что недоступны нашим мудрецам…»[125] – произнес Яковлев. – Ленин сейчас, в настоящую минуту – мне не защита. Он глава правительства, но само правительство, как мы сейчас убедились, малоуправляемо, и председатель совнаркома, как ни печально, всей реальной власти не имеет. Кроме того… – он внезапно замолчал. – Что такое?
Снаружи послышался рев автомобильных моторов. Он шагнул к окну и увидел удаляющиеся легковой автомобиль и грузовик, которые увозили Романовых и прислугу в Екатеринбург.
– Мы так с ними и не попрощались, – виновато проговорила Новосильцева.
– У меня на это не хватило бы смелости, – проговорил Яковлев.
– У меня тоже, – вздохнула она.
– … Кроме того, – продолжил Яковлев, снова обращаясь к товарищам, – есть обстоятельство, которое может сделать мое уничтожение выгодным и для Ленина.
– Что ты говоришь, Костя! – угрюмо произнес Гузаков. – Не хочу верить.
– Это не вопрос веры, – ответил Яковлев. – Если человек – любой, не обязательно я – обладает сведениями огромной политической и важности… и финансовой важности, добавлю… имел задание эту информацию реализовать, но с делом не справился. И в таких случаях он становится опасен как лишний носитель чрезвычайных сведений. Потому что он может попасть в руки врагу, например. Или использовать информацию в своекорыстных целях… Так что у меня никаких иллюзий нет! – подчеркнул Яковлев.
Все поняли, что спорить нет смысла. Каждый взял свою долю.
Только матрос Гончарюк по-прежнему сидел на своем месте – угрюмый и неподвижный. За все время он не произнес ни слова.
– Что же, Павел Митрофанович! – сказал Яковлев, – будем прощаться? И деньги не забудьте. Долгой была твоя служба. Пора и отдохнуть.
Гончарюк, продолжая сидеть, поднял тяжелый взгляд на Яковлева, потом, уже мягче, внимательно посмотрел на Новосильцеву, скользнул взглядом по ее животу, и она несмело и смущенно улыбнулась.
– Будем уходить на восток? – спросил он. – К Колчаку?
– Исключено! – сказал Яковлев. – Если Голощекин нас в лучшем случае просто расстреляет, то Колчак, прежде чем повесить, запытает. Мне наплевать, но Глафира…
– Василий Васильевич! – перебил его матрос Гончарюк, стрельнув глазами из-под бровей. – Да нет уже здесь Глафиры. Есть Евдокия Федоровна. Правильно я понимаю оперативную обстановку.
– Откуда вы знаете? – изумилась Новосильцева.
– Поезд – очень тесное место. Теснее, чем на корабле.
– Да, тесное… – согласился Яковлев. – Павел Митрофанович! А что – вас есть семья, родные?
– Семьи нет, – ответил матрос Гончарюк. – Долгой оказалась моя служба – вы правильно сказали, Василий Васильевич. Сначала царю, потом Временному правительству. Теперь вот народу хотел послужить, да вот какая штука повернулась… Я так думаю, – решительно заявил он, – вам нужен помощник – хотя бы до какого-то спокойного места. А то ведь Евдокии Федоровне будет с каждым днем все труднее.
