В ста разделах «Деяний соборных» нашлось место не только для богословских споров с различными еретиками, которые не только Европу многострадальную сотрясали, но и в России ухитрялись прокопать узкие червячьи ходы; говорилось там и о различных не вполне пристойных житейских обычаях (таких, к примеру, как скоморошьи игрища, брадобритие или употребление в пищу колбасы). Одни отвергались как безнравственные (Харузин с Вершковым не без удивления узнали, что безбородость способствует содомскому греху), другие — как откровенно-языческие.
И, поскольку различные выдержки из «Деяний» Стоглава рассылались по городам и переписывались — это поощрялось, — в доме запасливого Флора нашлась краткая запись, и Харузин, «послушник» Лаврентия, охотно ее нашел, принес и начал разбирать вслух для всех собравшихся:
«В мирских свадьбах играют глумотворцы и смехотворцы, и бесовские песни поют; и как к церкви венчаться поедут, священник со крестом будет, а пред ним со всеми теми играми бесовскими рыщут, а священники им о том не возбраняют и не запрещают. О том запрещати впредь великим запрещением!
Да по дальним странам ходят скоморохи ватагами многими и по деревням у крестьян сильно едят и пьют, и из клетей животы грабят, а по дорогам людей разбивают…»
— Разве это про нашего Недельку написано? — рассердился Харузин, откладывая «бумагу». — Когда это он животы грабил и людей по дорогам разбивал? Его самого разбили….
Флор всхлипнул неожиданно, как ребенок, которому напомнили о случившемся горе.
Харузин осекся.
Он все время забывал, насколько эмоциональны здешние люди. Смеются и плачут от души, от всего своего естества. Пришла беда — льются слезы, и никто их не останавливает. А если им что-то по сердцу пришлось — хохочут.
«Может, это у русских от монголов еще осталось, — подумал Харузин. — На востоке вообще люди другие. И чувства у них по-другому выражаются. Вот тебе и загадочная русская душа…»
— Речь не о том, кто у кого воровал, — рассудительно произнес брат Лаврентий, — а о том, что скоморошьи игрища запрещены. И потому Недельку приглашали без большого шума. Так что придется нам поискать, где он побывал, на чьем дворе.
— Я знаю, — сказал Животко и шмыгнул носом. — То есть, — заторопился он, — я думаю, что знаю. Он меня с собой не брал. «Тебе, — говорит, — там нечего делать, там все перепьются и будет безобразие…»
— А разве ты с ним прежде не бывал там, где перепивались и устраивали безобразие? — удивился Флор. — С чего такая застенчивость?
— Мы-то бывали, но тут ему что-то вовсе не понравилось, — объяснил Животко.
— Говори толком! — рассердился Флор.
— Ну… Срамота… — стал ныть Животко, отводя глаза в разные стороны. Косил он устрашающе, умел сделать один глаз совсем белым, а другой закатить куда-нибудь наверх и дико глянуть.
— Я тебя бить, Животко, буду, — обещал Флор. Куда только чувствительность подевалась! — Твоего отца и благодетеля, как собаку, на дороге убили, а ты темнишь и говорить не хочешь… Что тебе известно? Почему он тебя с собой не взял?
— Там бабы были… — сказал Животко.
— Ты что, баб не видал? — рассердился окончательно Флор и показал мальчику кулак. — Он что-то подозревал, Неделька? Полагал, что опасно будет, и поэтому тебя дома оставил?
— Ну… — Животко вздохнул и разом перестал косить. — Отпусти, Флор Олсуфьич! Ну, отпусти, Христом-Богом умоляю, и кулак убери…
— Уберу, если всю правду расскажешь, — обещал Флор.
— Скажу… А ты не прибьешь? — опять засомневался Животко.
— Да когда тебя били, Ирод? — вопросил Флор.
— Ну… случалось, — уклончиво молвил мальчик и на всякий случай отошел подальше. — Неделька меня дома оставил… потому что… потому что я… Я из каморы преснечики схитил и забелки выпил… ну, те, что хозяйка оставила… господину Флору на утреннюю трапезу… А Неделька это видел, ну и за татьбу прибил. И дома оставил. А там пир был горой, он говорит, и подавали всякого, и схабы, и цаплю под зваром, и вологи…
— А, вот куда молоко-то подевалось! — закричала Гвэрлум. — А я себя дурой считала! Думала, вылила по ошибке или забыла… А это ты, как барсук, по кладовкам шаришь!
И кинулась к Животко.
Мальчишка, человек в подобных делах опытный, предвидел такой поворот событий и заранее обезопасился от женщины, позаботившись о том, чтобы между ним и хозяйкой был, по меньшей мере, стол. Пока Гвэрлум тянула к Животко когти, мальчик успел отскочить подальше и находился теперь в приятной близости к незапертой двери.
— А, господин Флор! — закричал он оттуда. — Обещались мне безопасность, если я всю правду расскажу! А теперь Наташка на меня кидается и глаза вырвет! Ай, спасите! Ай, девка она лютая!
— Я тебе покажу «Наташку»! Я тебе сейчас устрою «девку лютую»! — шипела Гвэрлум. — Ворюга!
— Я не буду больше! — верещал Животко.
— А ну, тихо! — гаркнул Вадим, видя, что Флор не спешит вмешиваться.
Сейчас как-то особенно стало заметно, что хоть Флор и хозяин дома, хоть он и корабельщик, а все же очень молод. Разыгравшаяся сцена развеселила его. Душа Флора устала от горя и забот, а тут — потеха.
Гвэрлум замолчала — больше от неожиданности. Животко визгнул и присел.
— Иди сюда, — велел ему Флор, отсмеявшись и вытерев лицо ладонью. — Хватит ругаться, Наташенька. Пусть Животко нам еще кое-что расскажет.
Мальчик осторожно шагнул вперед. Наталья зашипела и с удовольствием поглядела, как Животко вздрагивает.
— Иди, иди, — зазывал Флор. — Ну, говори. Куда Неделька отправился цаплю под зваром кушать?
— К Елизару Глебову, — сказал Животко, обреченно кося по сторонам глазами. Опять жутко сверкнули белки.
— А что у Глебова было?
— Смотрины старшей дочери… Это Неделька так сказал, — добавил Животко. — Ежели потом окажется, что не смотрины, а именины — я тут не при чем.
— Ты главное забелки не выпивай, у хозяйки не спросившись, — сказал Флор беззлобно.
Животко скорчил рожу, явно давая понять, что Наталью за хозяйку здесь не считает. Но эта гримаса пропала без внимания. Куда больше всех занимало только что прозвучавшее имя — Елизар Глебов.
Глебов был из боярского рода, младший сын боярина Глебова, что сидел на Москве и участвовал в работе Стоглавого собора, человек знатный и уважаемый. Младший его отпрыск, Елизар, красивый и видный мужчина лет тридцати пяти — тридцати семи, давно обосновался в Новгороде и имел здесь несколько домов и два корабля. Он был чрезвычайно богат и удачлив. Хорошо женился, породил сына и дочь, которую теперь, видимо, намеревался выдать замуж.
Конечно, такому господину незачем перед всеми открывать свое пристрастие к скоморохам. С другой стороны, обычай — не требовал, нет, но просил — чтобы на празднике кто-нибудь пел и рассказывал смешные стихи. Вот и позвали Недельку.
Пока все выглядело довольно безобидно.
Кроме одного.
Неделька мертв.
— При чем тут Глебов? — недоумевал Лаврентий. — Здесь что-то не сходится, Флор, подумай! Заманивали Недельку в имение Туренина… Глебов-то здесь с какого боку? Человек он хороший, почтенный…
— Сперва нужно понять, для чего вообще кому-то потребовалось убивать скомороха, — сказал Харузин. — Мы предположили, что Неделька услышал что-то лишнее. Но как это могло произойти? Для чего при постороннем человеке говорить о тайных делах?
— Случайно, — молвил Флор. — Неделька часто оказывается в странных местах. То есть, оказывался — когда жив был. Это было его особенное свойство. Люди думают, что он давно ушел, а он — вот он, Неделька, заснул где-нибудь в углу, где никто его и не заметил…
— Логично, — согласился Вадим. — Хорошо, предположим, Неделька случайно услышал нечто, что слышать был не должен.
— Эту теорию мы уже развивали, — добавил Харузин. — Примем ее за рабочую. Что дальше?
— Дальше… Нужно бы узнать, кто еще побывал на тех смотринах, — сказал Вадим. — Всякие там слуги и гридни пока не в счет. Нам нужны только знатные гости. Особенно — те, которые расходились с праздника последними.
— Как это выяснить? — спросила Наталья. — Разве что взять ордер у прокурора, «вы имеете право хранить молчание», и нагрянуть туда с допросами.
— Не получится, — вздохнул Вадим.
— Хитростью, — сказал Лаврентий. — Слуги часто болтают о господских делах.
— Предлагаешь кому-нибудь из нас переодеться слугой и наняться к Глебову в дом? — спросил Харузин.
Лаврентий кивнул.
— Ну, и кто это сделает? — опять спросил Харузин. И, подумав, добавил: — Ну, я могу… Если меня с такой татарской рожей примут.
— Примут, — сказал Флор уверенно. — Я тебя продам. Скажу, что ты пленник.
— Ну, знаешь! — возмутился Харузин, а Вадим бессердечно захохотал.
Гвэрлум тоже улыбнулась.
