И Валериан Христофорович покрутился на месте, демонстрируя свой наряд.
— Покрой, конечно, препоганейший, сукно — дрянь, пошив — гаже не придумать, зато сия отличительная униформа автоматически причисляет меня к лику пролетариев и пролетарок, ограждая бренное тело от множества грозящих ему со всех сторон напастей. Да-с!.. Я, знаете ли, милостивый государь, и сморкаться научился через пальцы, — заговорщически сообщил старый сыщик. — Претруднейшая, доложу вам, наука, в коей я премного преуспел! Желаете, прямо теперь продемонстрирую?
— Нет уж, увольте! — запротестовал, замахал руками Мишель.
— Жаль, жаль, — искренне расстроился Валериан Христофорович. — Я ныне содержимое собственного носа, именуемое насморк, способен за два метра посылать, попадая точнехонько на носки чужих башмаков, что особо ценится в среде теперешних высших сословий.
Мишель, не сдержавшись, улыбнулся.
— И вовсе не нахожу в том ничего забавного! — в сердцах воскликнул Валериан Христофорович. — Сей вновь приобретенный навык есть крайне полезная, можно сказать, спасительная привычка, в чем я имел несчастье убедиться. Не единожды, будучи остановлен красноармейскими патрулями по подозрению в причастности к контрреволюции, я был отпущен подобру-поздорову потому лишь, что смог виртуозно обрызгать их обувку, помянув недобрым словом их матушек. Да-с, очень рекомендую-с!..
— Вы для того ко мне пришли, чтобы рекомендовать приобрести новые полезные привычки? — от души хохотал Мишель.
— Увы-с, — вздохнул Валериан Христофорович. — Помимо желания увидеть старого боевого товарища, влекло меня чувство долга. Вот-с — полюбопытствуйте. — И Валериан Христофорович выложил что-то на стол. Что-то, завернутое в большой платок. Вытащил и развернул.
В глаза ударил блеск золота и алмазов.
— Что это? — удивился Мишель.
— Это, извольте видеть, — «цацки», — на хитрованском жаргоне сказал старый сыщик.
Но при чем здесь он, Мишель? Или они представляют какую-то художественную ценность?
Мишель потянулся было к горе золота, но Валериан Христофорович опередил его.
— Хочу, милостивый государь, обратить ваше внимание на одну интересную деталь, — сказал он, ловко извлекая из груды украшений одно — платиновое колье. — Вот-с...
Но позвольте!..
Это было не просто колье, а то самое колье — в форме восьмиконечного многогранника, с четырьмя крупными камнями по краям и одним в центре...
Мишель враз перестал смеяться, нахмурившись.
— Но... откуда оно у вас?
— Не далее как сегодня ночью взято при облаве на фартовых ребят в хитрованских трущобах.
Опять на Хитровке?! Тоже самое колье?!
Но как же так, коли они его уже изымали, на той же Хитровке, у Федьки Сыча, препроводив изъятое в финчасть Чрезкомэкспорта?
— А это, часом, не подделка? — не веря сам себе, спросил Мишель.
— Вполне может быть, — согласно кивнул Валериан Христофорович. — Но только, позвольте вас спросить, зачем, подделывая драгоценное колье, подделывать след от пули, посредством которой вас, насколько я помню, пытались убить?
Вот, обратите внимание на эту вмятину в оправе.
Да, верно — была вмятина, глубокая, еще не потускневшая, каплеобразная борозда, меж вторым и третьим камнями.
— Позвольте вас спросить, разве оттого, что его попортить, цена украшения вырастет?
— Упадет, — обреченно кивнул Мишель.
— Вот-с и я так считаю. Считаю, что это не подделка, а то самое, настоящее, колье.
— Но как оно вновь могло оказаться на Хитровке?
— А вот сие я хотел бы знать! Причем не менее вашего! — ответил Валериан Христофорович. — Хотел бы знать, каким образом колье, за обретение коего вы, да и я тоже, чуть жизнями не поплатились, вновь оказалось там, откуда мы его с вами с таким превеликим трудом изъяли! Доподлинно сказать не могу, но сдается мне, что драгоценность сию вернул обратно на Хитровку человек, коему, по занимаемому положению, надлежит хранить его пуще глаза своего.
Да-с!..
Полгода уж, как Яков в Персии, а все не может найти, чего надобно. Все базары обошел, все лавки — алмазы купил, рубины, сапфиры, жемчуга и иные камни самоцветные, но нет средь них ничего такого, чем можно было бы удивить да порадовать государыню-императрицу. Хороши камни, спору нет, — да обычны! Потому как все самые удивительные самоцветы, что в Персию из Индии да Китая попадают, торговцы первым делом в шахскую сокровищницу несут, а буде кто из них ослушается да отдаст камень на сторону, прежде чем оценщикам шахским покажет, то его и покупателя камня того поймают и мучительной смерти предадут другим в назидание.
Как при том сокровища рентереи царской преумножить? Загрустил Яков да обратился с бедой своей к послу, князю Григорию Алексеевичу Голицыну, что хоть и был ему не ровня, да привечал, помня, что Якова в Персию сама государыня снарядила!
— Не могу, — сказал, — того, за чем матушкой-государыней Елизаветой Петровной послан, сыскать...
— И не сможешь, — кивнул Голицын. — Надир Кули Хан мудр да хитер как лис — желает он, дабы все каменья чудесные да диковинки разные в его сокровищнице хранились, через что станет он богаче иных правителей уж не только на Востоке, но и в Европе тоже! А имеющий злато — да получит себе весь мир!
Оттого, верно, он Индию воевать стал, предав огню и мечу, что прознал о богатствах тамошних магараджей. И ныне богатства те здесь хранятся.
— Где ж сокровищница та? Хоть бы глазком одним глянуть!
— Кто на них взглянет, тот без очей останется, а то и без головы. Сокровищница во дворце, где гарем шахский пребывает, дабы быть там под неусыпной охраной и дабы жены шахские могли, украшения меняя, услаждать ими взор властителя своего. Постороннему ни в сокровищницу, ни даже в сам дворец хода под страхом смерти нет!
Совсем опечалился Яков. Да князь Григорий Алексеевич его утешил, надежду дав.
— Трудно сие, но коли надо то самой государыне-императрице Елизавете Петровне, то можно похлопотать, чтоб запустили нас в сокровищницу, на камни самоцветные глянуть да выбрать те, коими царицу российскую ублажить. Уж больно теперь персам нужен с нами вечный мир, чтобы другие народы воевать! Не велик шанс — но есть!
— Что ж, неужто к самому шаху надобно идти? — подивился и устрашился Яков.
— К шаху не пойти, шах высоко сидит, докуда нам не достать. Здесь иные ходы искать надобно, да не простые, а с вывертом!
Как сие понять?..
— Вот коли евнуха главного, Джафар-Сефи, что за гаремом шахским приглядывает, умаслить да в союзники склонить, то, может, что с того и выйдет?
— Евнуха? Да разве евнух что может? — подивился Яков.
— Эх! — ухмыльнулся князь Григорий Алексеевич. — Сей политики вам по молодости вашей не понять! При восточных дворцах, да и иных тоже, все-то не через господ, а через слуг их делается, кои к правителям допущены да накоротке с ними общаются. Сей окольный путь ближе самого прямого!
А евнух — то случай особый. Он хоть гордости мужской лишен, да через то власти поболе иных визирей имеет, так как доверено ему главное богатство шахское — жены его, а с ними и сокровищница, что в женском дворце хоронится! Евнух — он самый первый советчик шаху, ибо советы свои не сам говорит, а в уста наложниц и жен его любимых вкладывает, кои их, меж утех телесных, властителю своему внушают. Понял ли?
Какие понять!..
— Помогите, Григорий Алексеевич Христа за ради!
— Помогу, отчего не помочь, коли, в Петербург вернувшись, скажешь государыне нашей о хлопотах моих!
— Скажу, Григорий Алексеевич, как есть все скажу — истинный крест! — пообещал Яков да перекрестился.
— Ну ладно, коли так! Не тебя ради, но государыни императрицы Елизаветы Петровны и славы Руси, — наставительно сказал князь. — Имеются у меня люди нужные, что могут ныне свесть с Джафар-Сефи. Только с пустыми руками к тому не сунешься, надобно подарки дорогие нести да обещать твердо, что часть самоцветов, Елизавете Петровне назначенных, ему достанется, тогда только он, может, и согласится.
На том и порешили.
Джафар-Сефи был велик и дороден, но как раскрыл рот, заговорил тонким, певучим голосом.
— Ай-ай, какой счастливый день настал, когда сам великий русский посол в гости к ничтожному слуге величайшего из великих, благословенного Надир Кули Хана, да продлит Аллах годы его, пожаловал, — вскричал Джафар-Сефи.
Да сложив руки на груди, стал кланяться, сладко улыбаясь. А как кланялся, живот его большой, подбородки и грудь под халатами колыхались и дрожали.
— Чем я, презренный раб, недостойный взгляда столь знатных особ, могу быть им полезен?
Григорий Алексеевич Голицын, источая устами медовые улыбки, церемонно раскланялся и не менее изысканно приветствовал хозяина дома.
— Привела нас сюда великая нужда и любопытство, ибо, наслышанные о великом уме и талантах главного шахского евнуха, коему доверены ключи от шахских опочивален и сердец жен его, мы за великую честь почли встретиться с ним, дабы выразить ему свое искренне почтение и испросить мудрого совета...
