– Да чего там, хворали бы себе, жалованье-то идет. – Ксаверий Феофилактович виновато нахмурился. – Вы уж не сердитесь, душа моя, что я к вам долго не заглядывал. Поди, плохо про старика думали – мол, как рапорт записывать, так сразу в больницу прискакал, а потом, как не нужен стал, так и носу не кажет. Я к врачу посылал справляться, а к вам никак не мог выбраться. У нас в управлении такое творится, днюем и ночуем, право слово. – Пристав покачал головой и доверительно понизил голос. – Ахтырцев-то ваш не просто так оказался, а родной внук его светлости канцлера Корчакова, не более и не менее.
– Да что вы! – ахнул Фандорин.
– Отец у него посланником в Голландии, женат вторым браком, а ваш знакомец в Москве у тетки проживал, княжны Корчаковой, собственный палаццо на Гончарной улице. Княжна в прошлый год преставилась, все состояние ему отписала, а у него и от матери-покойницы много чего было. Ох, и началась у нас свистопляска, доложу я вам. Перво-наперво дело на личный контроль к генерал-губернатору, самому князю Долгорукому затребовали. А дела-то никакого и нет, и подступиться неоткуда. Убийцу никто кроме вас не видел. Бежецкой, как я вам в прошлый раз уже говорил, след простыл. Дом пустой. Ни слуг, ни бумаг. Ищи ветра в поле. Кто такая – непонятно, откуда взялась – неизвестно. По пашпорту виленская дворянка. Послали запрос в Вильно – там таких не значится. Ладно. Вызывает меня неделю назад его превосходительство. «Не обессудь, говорит, Ксаверий, я тебя давно знаю и добросовестность твою уважаю, но тут дело не твоего масштаба. Приедет из Петербурга специальный следователь, чиновник особых поручений при шефе жандармов и начальнике Третьего отделения его высокопревосходительстве генерал-адъютанте Мизинове Лаврентии Аркадьевиче. Чуешь, какая птица? Из новых, из разночинцев, человек будущего. Все по науке делает. Мастер по хитрым делам, не нам с тобой чета». – Ксаверий Феофилактович сердито хмыкнул. – Он, значит, человек будущего, а Грушин – человек прошлого. Ладно. Третьего дня утром прибывает. Это, стало быть, в среду, двадцать второго. Звать – Иван Францевич Бриллинг, статский советник. В тридцать-то лет! Ну и началось у нас. Вот сегодня суббота, а с девяти утра на службе. И вчера до одиннадцати вечера все совещались, схемы чертили. Помните буфетную, где чай пили? Там теперь заместо самовара телеграфный аппарат и круглосуточно телеграфист дежурит. Можно депешу хоть во Владивосток, хоть в Берлин послать, и тут же ответ придет. Агентов половину выгнал, половину своих из Питера привез, слушаются только его. Меня обо всем дотошно расспросил и выслушал внимательно. Думал, в отставку отправит, ан нет, сгодился пока пристав Грушин. Я, собственно, что к вам, голубчик, приехал-то, – спохватился Ксаверий Феофилактович. – Предупредить хочу. Он к вам нынче сам собирался быть, хочет лично допросить. Вы не тушуйтесь, вины на вас нет. Даже рану получили при исполнении. И уж того, не подведите старика. Кто же знал, что так дело повернется?
Эраст Петрович тоскливо оглядел свое убогое жилище. Хорошее же представление составит о нем большой человек из Петербурга.
– А может, я лучше сам в управление приеду? Мне, честное слово, уже совсем хорошо.
– И не думайте! – замахал руками пристав. – Выдать хотите, что я к вам предварить заезжал? Лежите уж. Он ваш адрес записал, сегодня беспременно будет.
«Человек будущего» прибыл вечером, в седьмом часу, и Эраст Петрович успел основательно подготовиться. Сказал Аграфене Кондратьевне, что приедет генерал, так пусть Малашка в прихожей пол помоет, сундук трухлявый уберет и главное чтоб не вздумала щи варить. У себя в комнате раненый произвел капитальную уборку: одежду на гвоздях перевесил поавантажней, книги убрал под кровать, оставил на столе только французский роман, «Философические эссе» Давида Юма на английском и «Записки парижского сыщика» Жана Дебрэ. Потом Дебрэ убрал и положил вместо него «Наставление по правильному дыханию настоящего индийского брамина г-на Чандры Джонсона», по которому каждое утро делал укрепляющую дух гимнастику. Пусть видит мастер хитрых дел, что здесь живет человек бедный, но не опустившийся. Чтобы подчеркнуть тяжесть своего ранения, Эраст Петрович поставил на стул подле дивана пузырек с какой-то микстурой (одолжил у Аграфены Кондратьевны), а сам лег и обвязал голову белым кашне. Кажется, получилось то, что надо – скорбно и мужественно.
Наконец, когда лежать уже сильно надоело, в дверь коротко постучали, и тут же, не дожидаясь отклика, вошел энергичный господин, одетый в легкий, удобный пиджак, светлые панталоны и вовсе без головного убора. Аккуратно расчесанные русые волосы открывали высокий лоб, в уголках волевого рта пролегли две насмешливые складочки, от бритого, с ямочкой подбородка так и веяло самоуверенностью. Проницательные серые глаза в миг обозрели комнату и остановились на Фандорине.
– Я вижу, мне представляться не надо, – весело сказал гость. – Основное про меня вы уже знаете, хоть и в невыгодном свете. На телеграф-то Грушин нажаловался?
Эраст Петрович захлопал глазами и ничего на это не сказал.
– Это дедуктивный метод, милейший Фандорин. Восстановление общей картины по некоторым мелким деталям. Тут главное – не зарваться, не прийти к некорректному выводу, если имеющаяся информация допускает различные толкования. Но об этом мы еще поговорим, время будет. А насчет Грушина, это совсем просто. Ваша хозяйка поклонилась мне чуть не до пола и назвала «превосходительством» – это раз. Я, как видите, на «превосходительство» никак не похож, да оным пока и не являюсь, ибо мой чин относится всего лишь к разряду «высокоблагородий» – это два. Никому кроме Грушина о своем намерении навестить вас я не говорил – это три. Ясно, что о моей деятельности господин следственный пристав может отзываться только нелестно – это четыре. Ну, а телеграф, без которого в современном сыске, согласитесь, совершенно невозможно, произвел на все ваше управление поистине неизгладимое впечатление, и умолчать о нем наш сонный Ксаверий Феофилактович никак не мог – это пять. Так?
– Так, – постыдно предал добрейшего Ксаверия Феофилактовича потрясенный Фандорин.
– У вас что, в таком юном возрасте уже геморрой? – спросил бойкий гость, переставляя микстуру на стол и усаживаясь.
– Нет! – бурно покраснел Эраст Петрович и заодно отрекся уж и от Аграфены Кондратьевны. – Это… Это хозяйка перепутала. Она, ваше высокоблагородие, вечно все путает. Такая баба бестолковая…
– Понятно. Зовите меня Иваном Францевичем, а еще лучше просто «шеф», ибо работать будем вместе. Читал ваше донесение, – без малейшего перехода продолжил Бриллинг. – Толково. Наблюдательно. Результативно. Приятно удивлен вашей интуицией – это в нашем деле драгоценнее всего. Еще не знаешь, как разовьется ситуация, а чутье подсказывает принять меры. Как вы догадались, что визит к Бежецкой может быть опасен? Почему сочли необходимым надеть защитный корсет? Браво!
Эраст Петрович запунцовел еще пуще прежнего.
– Да, придумано славно. От пули, конечно, не убережет, но от холодного оружия очень даже неплохо. Я распоряжусь, чтобы закупили партию таких корсетов для агентов, отправляющихся на опасные задания. Какая марка?
Фандорин застенчиво ответил:
– «Лорд Байрон».
– «Лорд Байрон», – повторил Бриллинг, делая запись в маленькой кожаной книжечке. – А теперь скажите мне, когда вы могли бы приступить к работе? У меня на вас особые виды.
– Господи, да хоть завтра! – пылко воскликнул Фандорин, влюбленно глядя на нового начальника, то есть шефа. – Сбегаю утром к доктору, сниму швы, и можете мной располагать.
– Вот и славно. Ваша характеристика Бежецкой?
Эраст Петрович законфузился и, помогая себе обильной жестикуляцией, начал довольно нескладно:
– Это… Это редкостная женщина. Клеопатра. Кармен… Красоты неописуемой, но дело даже не в красоте… Магнетический взгляд. Нет, и взгляд не то… Вот главное: в ней ощущается огромная сила. Такая сила, что она со всеми будто играет. И игра с какими-то непонятными правилами, но жестокая игра. Эта женщина, по-моему, очень порочна и в то же время… абсолютно невинна. Ее будто не так научили в детстве. Я не знаю, как объяснить… – Фандорин порозовел, понимая, что несет вздор, но все же договорил. – Мне кажется, она не такая плохая, как хочет казаться.
