Герман, человек которого она боготворила, память, о которой свято берегла все эти годы, был одним из эмиссаров, поставлявших Боевой Организации рядовых исполнителей для терактов. В его обязанности входило найти нужного человека, подчинить его, вырвать из привычного окружения и передать следующему по эстафете специалисту.
— В зависимости от качества товара цена на «жертвенных овечек» варьируется от пятисот до двухсот рублей. Думаю, за вас, Надюша, заплатили рублей сто пятьдесят.
— Чем же я так хороша? — хмуро любопытствовала Надя.
— Вы красивы, умны, воспитаны, образованы и вы — славянка.
На все имелась такса. Евреи стоили дешево, их гнала из дому беспробудная нищета и неразрешимый «еврейский вопрос». Средне ценились выходцы из мещанской среды. Самым дорогим товаром была богатая буржуазия. Особенно женщины, особенно красивые, способные добывать для партии деньги и информацию.
— Разве я увлекся бы какой-нибудь крокодилицей или кухаркиной дочкой? — ерничал полковник. — Мне и в семьдесят нравятся дамы только первого сорта.
Надю Люборецкий раскусил сразу.
— Но почему? Я ведь выглядела, как настоящая горничная.
— Надюша, на вашем милом личике аршинными буквами написано, где и как вы провели детство и юность. Не обижайтесь, я не слепой, к тому же разведчик по специальности.
Надя была третьей, кого пытались внедрить к полковнику. Двумя первыми барышнями Люборецкий пренебрег. Надей, решил доставить себе удовольствие.
— Вы — циник. Для вас женщина — лишь средство для удовлетворения похоти.
— Нет, это вы, моя милая, циник. Для вас собственное тело — лишь инструмент для получения результата. Вы торгуете своими прелестями, как вокзальная шлюха. Только она берет гривенник на прокорм детей, а вы ублажаете старика ради иллюзии — победы справедливости.
Надя обиженно замолкала. Но внимательно слушала.
— Новомодные методы террора просто смешны. Не револьвер, но бомба. Не один, но группа. Наружное наблюдение. Живой динамитный снаряд. Это игрушки для дилетантов. В полиции работают профессионалы, в политической полиции — особенно. Давайте, разберем последнее достижение ваших боссов: дурацкий маскарад, в котором боевики изображают извозчиков и уличных продавцов. Судите сами, разве может человек, не знающий города, с белыми нерабочими руками, с иногородним выговором, с местечковой внешностью не выделиться среди извозчиков? Разве может он не привлечь внимания, торгуя сигаретами на площади, где все, от дворников до купцов, исправно платят дань околоточному и, куда нового человека просто так никогда не пустят? Может или нет, ответьте, Надя.
— Не знаю.
— Знаете. Но боитесь признать правду.
— Вы хотите сказать, что боевые акции осуществляются под надзором полиции? Что в партии и Боевой Организации работают провокаторы?
— Совершенно верно, — улыбался Люборецкий. — И мои дневники представляют опасность именно потому, что в них указаны имена и приметы этих людей.
— Не может быть.
Следуя логике полковника, ее товарищи — чистые, святые люди, погибали ради пополнения партийной казны, а партией руководили полицейские агенты и двурушники.
— Может.
— Я вам не верю.
— В том-то и беда, что верите. И наверняка, понимаете, какой опасности подвергаетесь. Добудете вы дневники или нет, вас все равно уберут. На всякий случай. От греха подальше.
— Куда уберут?
Луборецкий ткнул указательным пальцем в потолок:
— Туда.
— Господи.
— Только я вам могу помочь. И помогу, если увижу, что вы поумнели. Фанатичку, стремящуюся, во что бы то ни стало сдохнуть во имя бредовой идеи, мне не жаль. А красивую здоровую рассудительную женщину потерять было бы обидно. Тем более, что вам определенно есть чем заняться в жизни. Вы бы могли выйти замуж, родить детей, имея деньги, заняться благотворительностью. Посмотрите на своего зятя — вот достойный пример для подражания. Хватит разрушать, пора строить.
Надин уехала от Люборецкого не убежденная в его правоте, но полная сомнений. Из-за них-то она и охладела сначала к боевой, а потом к партийной работе. Последним этапом в революционной карьере Надин зарубежный отдел ЦК и командировки, в которые ее отправляли к заокеанским толстосумам-спонсорам, в качестве последнего и убедительного аргумента.
Что касается опасности, про которую говорил Люборецкий, то старый разведчик оказался прав. На Надин дважды покушались. Попытки прекратились после того как Прохор Львович переслал в ЦК копию своего завещания. В нем спец. по террору объявил Надежду Антоновну Ковальчук наследницей своего архива и дневников и предупредил, что в случае смерти последней его бумаги будут опубликованы в крупнейшей парижской газете.
Свое отношение к слабому полу Андрей Рощин определял словом: «суки». Женщины лживы, корыстны, непостоянны, беспринципны. За малым исключением, таким как Валентина, например, женщины ищут только выгоды и удовольствия. Они не способны согреть душу и годятся лишь для утешения плоти. Вопросы плоти Рощин решал в рабочем порядке. Душевные томления глушил работой. Однако, изредка, в угоду смутному настроению или пасмурной погоде, ощущение ущербности подступало с ножом к горлу:
«Почему меня никто не любит? Чем я плох? Почему один? За что?»
Ничего не мешало ему жениться. Желающих тратить его деньги и пользоваться славой хватало. Потенциальные «невесты» осматривали дом, интересовались гонорарами и тиражами, затем, обдирая от усердия маникюр, лезли в койку. Дальнейшее не стоило внимания. Сколько ни длился роман, Рощин ожидал одного: когда, наконец, «избранница» проявит истинное лицо и, не церемонясь, ей можно будет указать на дверь.
«Зачем люди женятся?» — думал он.
Из-за детей, отвечал себе. И продолжал логическую цепочку: у меня никогда не будет детей.
Из желания быть вместе? У меня нет такого желания.
Из страха остаться одному? Человек всегда один.
Из-за денег? Я хорошо обеспечен.
Любому тезису находился антитезис, обесценивая идею брака как таковую.
К сорока годам Андрей решил не жениться никогда. Сейчас, глядя в спесивое лицо модницы на портрете Спиро, размышлял, не изменить ли принципам. Серьезных оснований к тому не было, зато несерьезных набиралось великое множество.
С удивлением и даже некоторой опаской Андрей наблюдал за изменениями в собственном поведении. В присутствии новой секретарши он все время улыбался, шутил, безобразно много говорил и, что самое ужасное, ощущал дурацкие позывы к откровенности. Это были плохие симптомы. Они однозначно указывали на то, что Таня ему не безразлична. Что она ему нравится. Да, следовало признать: ему нравятся строгие грустные глаза, неулыбчивые губы, густые каштановые волосы, ладная фигурка. Нравится лишенное кокетства поведение; сжатая волей, скомканная женственность, которую, как талант не пропьешь; которая видна в каждом жесте и слове.
— Все из-за тебя, — сообщил Рощин моднице на портрете. — Висишь тут, корчишь рожи, покой смущаешь. Ну, похожи вы и что? Мало ли в жизни всяких совпадений?
Всяких — много, таких — мало, ответствовал гордый взгляд.
Рощин нахмурился. Его крайне раздражало то, что Таня не замечает его интереса. Или замечает, но игнорирует. Впервые за много лет он чувствовал нечто, способное перерасти в истинную симпатию, и не хотел, боялся даже, столкнуться с отказом. Затаенное, ущербное, выползавшее время от времени из темных закоулков, бубнило в мозгу:
«Меня никто не любит. Или любят ради денег, ради возможности покрасоваться рядом с известным писателем. Ей это не надо. Значит, не нужен и я…» — некозырная внешность, животик, плешь на макушке — свои минусы Рощин знал отлично. — Она молода и хороша собой, зачем я ей? — Таня была моложе на одиннадцать лет. — У нее своя жизнь и другие мужчины», — Андрей перевел взгляд с портрета на окно. За стеклом куролесил май, истекал теплыми веселыми дождями. Струйки бежали по стеклу, догоняя одна другую, сливаясь воедино и разбегаясь навеки. — Зачем люди женятся? — утешая себя, завел старую песню Рощин. — Из-за детей? Но у меня никогда не будет детей. Из желания быть вместе? Но у меня нет такого желания…»
Неправда. Желание появилось. И ощущать его было одновременно страшно и приятно. И очень непривычно.
Часы в гостиной на первом этаже ударили полдень. Приглушенные расстоянием гулкие удары отозвались в душе новой волной тоски. Время идет, а господин писатель вместо того, чтобы работать, изводит себя томлениями. Нынешним утром удалось выжать из себя лишь два небольших абзаца. Стыд и позор! И что теперь делать? Насиловать себя или плюнуть на план и пойти пообедать? Обедать! Рощин легко подхватился с кресла, словно полдня ждал этой команды, толкнул дверь, услышал пронзительный крик, грохот и, не успев удивиться и испугаться, увидел, что Таня лежит у основания лестницы в какой-то странной нелепой позе, запрокинув вверх бледное лицо. Перескакивая через ступени, Андрей бросился вниз.
