Безбородко шагнул было к девушке, намереваясь оторвать ее от англичанина, но в последнюю минуту образумился; опять он стал уравновешенным, владеющим собой полковником Кушелевым-Безбородко.
Он вышел в сад; музыка преследовала его. В густых зарослях притаился низенький павильон. Сквозь листву пробивался зеленоватый свет.
Безбородко направился к павильону. Там оказался небольшой игорный зал; свечи в высоких подсвечниках горели на столах. За столиками сосредоточенно играли в карты.
Вдруг Безбородко услышал хлесткое русское словцо.
Он подошел ближе к столу, чтобы заглянуть в лицо соотечественнику, и — замер: Олсуфьев, бородатый, с красноватыми прожилками на крупном носу, сидел за столом.
Олсуфьев ругнулся еще раз и отсчитал несколько десятков золотых монет.
Банкомет сдал карты.
Олсуфьев приподнялся, чтобы прикурить папиросу от свечи, и в это мгновение встретился глазами с Безбородко. Он качнулся вперед, но тут же положил папиросу на край пепельницы и стал разглядывать свои карты.
Играли строго, партнеры объяснялись больше жестами, чем словами; звенело золото.
Безбородко неотрывно следил за своим бывшим другом, он видел его желтое, изрытое морщинами лицо, его тусклые и глубоко запавшие глаза. Олсуфьев играл азартно и с какой-то злой бесшабашностью: принимал выигрыш не считая, отдавал проигрыш пригоршнями, заставляя выигравшего считать золото, и за все время ни разу не взглянул на Безбородко.
Бросив последние монеты на стол и проиграв их, Олсуфьев поднялся, опять прикурил папиросу от свечи и, взглянув на Безбородко, спросил:
— Когда изволили приехать, господин полковник?
— Сегодня.
— Надолго ли?
— Это будет зависеть от вас.
Олсуфьев швырнул папиросу в пепельницу.
— Пойдем отсюда.
Они вышли в сад.
— Так ты ко мне приехал? Зачем?
— Просто захотел тебя увидеть.
— Поздненько же ты об этом вспомнил.
— Так жизнь сложилась.
— Твоя жизнь! — с издевкой сказал Олсуфьев. — Из дома в казарму, из казармы домой! Ты ведь человек обстоятельный. И то удивляюсь, почему ты еще не губернаторствуешь.
— Не язви, Николай, это не твой стиль.
— Ты прав, мой стиль карты, женщины… и еще преступное легкомыслие. Так, кажется, ты выразился в своем дружественном письме?
— Я был тогда зол, раздражен.
— Из-за того, что Тереса не попала в твои объятия?
Олсуфьев достал из портсигара папиросу, пошарил в карманах и, не найдя спичек, бросил папиросу в кусты. Он продолжал раздраженно:
— Зря ты приехал. Все, что было между нами, давно прошло и быльем поросло. Я с тобой рассчитался полностью: за дружбу платил тебе дружбой, за рукопись уплатил золотом, а за злые письма — молчанием. О чем нам теперь говорить!
Безбородко почувствовал мстительное удовлетворение: не так уж, видимо, счастлив его бывший друг, не так уж безоблачно его небо, если лицом он похож на маркера в третьеразрядном трактире. Стоит ли бить лежачего? И Безбородко с наигранной грустью сказал:
— В жизни ничего, Николай, не проходит бесследно. Минуло десять лет, а прошлое все еще свежо. Возможно, я пытаюсь воспоминаниями о молодых годах заглушить тоску нынешней моей жизни. Возможно, что предчувствие беды сделало меня сентиментальным, и это привело меня к тебе.
— Какой беды? — спросил Олсуфьев настороженно.
— Большая, малая — не знаю. Начальник прусской полиции доказал мне документами, что какой-то капитан Семеновского полка затевает против меня гадость.
— Гадость — это еще не беда.
— В нашем с тобой отечестве даже крохотная гадость может обернуться большой бедой.
— И все же раньше времени нечего беспокоиться. Пошли ко мне!
Они пошли берегом. Море урчало; вспыхивали и потухали красные огни маяка; верещали цикады; из открытой таверны доносился гул голосов.
Олсуфьев шел какой-то нелегкой, усталой, походкой, с трудом отрывая ноги от земли.
Дошли до калитки, на которой был выбит медными гвоздями крест. Раскрыв калитку, Олсуфьев остановился.
— А что тебе от меня, собственно, нужно? — спросил он сердито. — Без нужды ты меня не стал бы разыскивать.
— Не веришь?
— Тебе — нет. — И переступил порог, но, прежде чем закрыть за собой калитку, сказал: — Кстати, полковник, когда будете в Париже, посетите префекта полиции. Попросите его показать вам рукопись.
— Какую рукопись? — всполошился Безбородко.
— Ту самую! — и с треском захлопнул калитку. — Николай!
Олсуфьев не отозвался.
Итак, план не удался. Безбородко задыхался от злобы.
На обратном пути его вдруг осенило:
«Как я раньше не догадался! — сказал он с досадой. — Ведь Олсуфьев заработал в Севастополе капитанские погоны! Стало быть, о нем говорил со мной Альвенслебен! Стало быть, это он с помощью рукописи затевает гадость! Моей же рукописи! Сам благоденствует за калиткой с медным крестом, наслаждается жизнью со своей Тересой, а для меня яму копает! Ах подлец! Какой подлец!»
Часть пятая
ТО, ЧЕГО НЕ ЗНАЛ КУШЕЛЕВ-БЕЗБОРОДКО
Неприятности, обрушившиеся на Олсуфьева после пропажи рукописи, неожиданно помогли ему завершить то, что было задумано. Уже в кабинете Владиславлева, справившись с охватившей его тоской, Олсуфьев подумал вдруг — не к добру ли вся эта канитель? Не сама ли судьба послала ему удобный повод для ухода от жизни, которая давно его тяготила? Дворцовые караулы, карты, «равнение налево!», «ряды сдвой!» — надоели ему до предела. То немногое хорошее, что было заложено в нем, искало выхода для себя в любви и постоянстве, а офицерское окружение тянуло в противоположную сторону: мимолетные увлечения, цыганские песни и цыганские хоры. Олсуфьев до поры до времени предавался развлечениям, не думая о том, что ожидает его впереди.
Встреча с Тересой преобразила, казалось, его. Все свои помыслы он посвящал тому новому, что в нем созревало.
Решение жениться на Тересе пришло не сразу — сначала надо было побороть что-то в себе самом, свыкнуться с этой мыслью; нужно было, кроме того, проверить, действительно ли Тереса именно та, без которой жить ему невозможно.
После долгих раздумий Олсуфьев в конце концов убедился, что только Тереса ему и нужна.
Он видел барьеры, которые придется брать: родня, офицерское общество, большой свет — все будут против его женитьбы на уличной плясунье, но он одолеет барьеры, убедит всех, что Тереса умнее и красивее Параши, дочери останкинского кузнеца, которую даже дворцовые круги признали достойной быть графиней Шереметьевой. Он добьется своего, но сколько времени и душевных сил придется на это потратить! Ему и на ум не приходило в ту пору, что можно уйти из привычного офицерского круга, что можно жить без наставлений тетушек или советов сановных дядюшек.
А тут вдруг сама судьба освободила его и от офицерской суетливой среды, и от тетушек, и дядюшек. Решение было принято: снять мундир, уехать за границу с Тересой.
Начались трудные дни. Дубельт извинился перед офицерами, дежурившими в тот злополучный вечер, и они взяли назад свои прошения об отставке. Один лишь Олсуфьев упорствовал. Командир полка вызывал его к себе, уговаривал, даже упрашивал; вмешалась родня. Олсуфьев стоял на своем: в отставку!
Тереса была в отчаянии: ей казалось, что скандал с рукописью отзовется в первую очередь на судьбе ее отца. Она не жаловалась Олсуфьеву, но ежедневно, встречая на пороге, смотрела на него таким скорбным взглядом, что сердце Олсуфьева сжималось болезненно.
И Олсуфьев поехал к тетушке Адлерберг, к «ханжихе». Откуда только взялись у него слова! Почтительные, льстивые, слезливые — именно те слова, которые могли разжалобить тетку.
— Поедешь со мной в Лавру, отстоим службу, а там как бог надоумит.
Олсуфьев поехал в Лавру, отстоял службу, и бог надоумил ханжески настроенную тетку: она пригласила Дубельта на чашку чая.
Было воскресное утро. Марфа Кондратьевна с мужем отправилась к заутрене. Тереса сидела на скамейке и безучастно расчесывала волосы: проведет гребнем и задумается. Густые черные пряди, зачесанные на одну сторону, как бы клонили голову к плечу; казалось, Тереса к чему-то прислушивается.
Она ждала вестей, хороших вестей — неужели и эта попытка Олсуфьева закончится неудачей?
Вдруг дверь раскрылась рывком.
Тереса вскочила и… уронила гребень; руки ее словно сами собой сложились на груди в молитвенном жесте.
На пороге стоял младший Кальяри. Тонкий, гибкий, как шпага, хищный нос, свирепые, круглые глаза.
Но он не бросился на нее: стоял и, точно завороженный, смотрел на Тересу. Взгляд его постепенно теплел.
— Мадонна…
