Ознакомительная версия.
Прочь, прочь отсюда! — подгоняла его темнота.
Уехать в Милан, Болонью, в Рим — да хоть куда, пусть в самое захудалое поселение, только подальше отсюда. Забыть про чертово изваяние, про все на свете, проскользнуть мимо карантинной стражи и сегодня же убраться из города, где даже тени скоро начнут доносить на собственных синьоров и синьор.
Он распахнул двери мастерской — темнота беззвучно расхохоталась ему в лицо. Физически ощутимая, живая, она дышала и шелестела, пока скульптор шарил по полкам свободной рукой в поисках початой бутылки с кьянти. Он сделал длинный глоток и был готов поклясться, что темный демон стоит за его плечом, следит за каждым его движением, за каждым вдохом и выдохом.
Он крался по собственной мастерской тихо, как тать. Опустил на подвернувшиеся мостки маску, а когда начал обшаривать полки в поисках запропастившегося огнива, его запястье сковало ледяное прикосновение.
От запястья до самой шеи по руке прокатилась судорога, а темнота выдохнула:
— Нет нужды зажигать свечу.
Мрак медленно расслоился, из него выплыло бледное пятно. Призрачные линии сложились в профиль отца Джироламо. Его ноздри хищно вздрогнули, а пальцы резко сомкнулись на запястье — Микеланджело едва не выронил бутылку.
— Свет веры озаряет путь праведных! Греху самое место во тьме…
Проповедник замолчал и опустил голову, только костяшки четок щелкали в такт беззвучной молитве. Но синьор Буонарроти явственно ощущал, как комната наполняется светом (или его глаза просто привыкли к темноте). Тело святого отца чуть заметно раскачивалось, с пятки на носок — с носка на пятку, набирая амплитуду, дыхание сбилось и стало редким. Скульптор уже испытывал опасение, что дело закончится припадком с конвульсиями, вроде того, который он наблюдал, когда фра Джироламо впервые наслаждался гостеприимством семейства ди Медичи.
Он осторожно высвободил руку из чужих ледяных пальцев и поставил бутылку. Движение заставило святого отца встрепенуться, его рыбьи веки нехотя поднялись:
— Ты можешь обмануть кого угодно, Микеле, только не Господа. Только он один, Иисус Сладчайший ведает, как велик твой дар и твоя гордыня. Всякий художник способен изображать лишь самого себя, создает свой идеальный портрет, твои черты были очевидны в разбитой статуе. Ты выточил ее Микеланджело, именно ты…
— Не суть важно, раз статуи больше нет.
— Ошибаешься, друг мой, — святой отец вытянул вперед руку и раскрыл ладонь. Из нее брызнул луч ослепительно света. Захотелось зажмуриться, но присмотревшись, он понял, что в руке проповедника всего лишь кусочек белоснежного мрамора. — Догадываетесь, откуда это?
Синьор Буонарроти наконец-то использовал случай зажечь свечу, поднес лепесток пламени к обломку, пожал плечами:
— Кусок мрамора? В любой мастерской таких полно, да хоть в моей.
— То есть он вполне обычный?
— Да, именно так.
Отец Джироламо выпрямился и потер друг о друга сухие ладони.
— Этот кусок мрамора изъят мною лично с места, где была раздробленная статуя. И представьте себе, любезный Микеле, я тоже нашел его вполне обычным. Взгляни сюда, — он провел длинным, заостренным ногтем по отшлифованной части обломка. — Весьма достойна, но современная работа. Один знакомый — тогда он был начинающим скульптором — однажды поведал мне, как отличить статую современной работы от старинной. От долгого пребывания в почве мрамор покрывается сеточкой тончайших трещинок, годами они заполняются грязью и пылью, поэтому хорошо видны на белом фоне. Здесь никаких трещинок нет.
Микеланджело виновато потупился — именно он был тем заносчивым юнцом, который просветил фра Джироламо насчет азов профессии скульптора. Они частенько болтали о прекрасном в стенах палаццо ди Медичи. Оставалось радоваться, что он не удосужился рассказать безобидному чудаку в монашеской рясе о способах, которыми можно с легкостью придать новенькой мраморной скульптуре вид старинной (синьор Буонарроти считал, что изготавливает статуи ничем не хуже античных образчиков, и не видел причин брать за них дешевле). Однако нынешний отец Джироламо уже не был прежним любознательным монашком, и больше не нуждался в подсказках.
— Нам доподлинно известно, что статую опускали в чан с вином, — опытный проповедник, отец Джироламо поднес свечу к винной бутылке, подсветив рубиновую жидкость. — И это вино было красным! Ergo[19] на поверхности статуи должна была образоваться розоватая патина, однако ничего подобного нет. Единственно возможный логический вывод из этих фактов — некую античную статую подменили копией, и это сделал ты, каменотес! — указательный палец святого отца уперся в грудь Микеланджело. — Гордыня обрекает души адским мукам. Всякий грех ведет за собой другой, еще более страшный — ложь, подлог, убийство.
— Убийство? — скульптор аккуратно снял ткань с формы, хранившей черты упокоившегося Филиппе. — Синьор де Розелли умер в результате несчастного случая, так считает его врач.
Отец Джироламо поджал губы и покачал головой.
— Речь не о нем.
— Неужели?
— Нашли нового удавленника.
— Кого?
— Подмастерья из мастерской скарпелино Буонарроти.
— Что? — Микеланджело отказывался верить своим ушам. — Как его звали?
— Запамятовал. Стража снесла тело в мертвецкую Нового Госпиталя Святой Марии.
— Мне надо сейчас же пойти туда, это может быть ошибка! Недоразумение.
— Смерть господня чада взволнует тебя, Микеле, только если убиенный служил у тебя подмастерьем?
— По крайней мере, я выясню, кто убит, — скульптор потянулся за сброшенным впопыхах плащом. Мысль о глупом мальчишке, которого он оставил в рыночной таверне вгрызалась в его разум, не позволяя думать ни о чем другом.
— Ты уже опоздал! Погоди. Сядь, — святой отец с усилием усадил его на низкий, грубо сколоченный табурет, возложил на его плечи обе ладони, словно опасался, что скульптор вырвется и убежит. Слова прелата рассыпались по комнате с треском, как сухие горошины. — Гордыня большой грех, матерь всех грехов. Ты подменил статую и устроил фарс на потеху публике, чем сильно навредил розыскам душегуба. Теперь на тебе лежит вина за две жизни, которые были отняты сегодня.
— За две?
— Да. Юноша из певческой школы был задушен, пока ты дурачил одних простаков и развлекал других. За всякий грех должно дрожать ответ перед судом небесным либо земным! Тебе, Микеле, памятуя о нашем давнем знакомстве, я дам тебе шанс искупить свой грех. Если разыщешь душегуба, то получишь возможность уехать из Флоренции, славя милосердие нашего властителя и Господа Иисуса. В противном случае тебя четвертуют на площади, как виновного во всех этих убийствах.
— Святая Дева, я никого не убивал!
— Но способен убить.
— Любой способен убить, даже ваша святость! — в запале выкрикнул скульптор и поспешно добавил: — Абстрактно.
— Микеле, ты достаточно умен и сам сегодня сказал: наши добрые флорентийцы заслуживают хорошего зрелища. Им без разницы кто умрет, лишь бы нашелся ответчик за их страх и разочарование…
Наконец, он позволил оглушенному этой речью скульптору подняться на ноги:
— На розыски у тебя неделя. Господу нашему достало этого времени, чтобы сотворить наш мир, и тебе хватит, чтобы уменьшит в нем число грехов. Но помни — за каждого нового убиенного я буду сокращать этот срок на сутки. Торопись!
Синьор Буонарроти кивнул, набросил плащ, и направился к двери, но святой отец властным жестом удержал его, принялся снова рокотать:
— Прискорбно, Микеле, что душегуб отнял твоего подмастерья, но милосердный Господь дарует тебе нового помощника…
— Кого?! — терпение скульптора, и без того далекое от добродетельной прочности, совершенно истощилось, когда речь зашла о помощнике. Он привык работать один — любые помощники только раздражали его неумелостью и медлительностью. Скульптор развернулся к проповеднику готовый сорваться на брань. — У меня дюжина таких подмастерьев — дрыхнет в соседних комнатах! Родители платят за обучение мальчишек в моей мастерской. Святые угодники — какие из них помощники?
— Не кричи, друг мой! Разбудишь этих несчастных детей. Господь в своем совершенстве наконец-то пошлет тебе достойного помощника.
— Помощник мне без надобности!
— Его имя — фра Пьетро. Он прибудет к тебе утром, это уже решено.
— Не оскверняйте язык ложью, отче! Назовите его соглядатай.
— Какой из него соглядатай? Он брат во Христе и пробудет с тобой всего три дня.
— Три дня?
— Да, такой был договор.
— С кем интересно договор?
— С тобой, каменотес.
Отец Джироламо не позволил ни одной мышце, ни одному малюсенькому нерву дрогнуть. Он был спокоен как каменный утес, о который неизбежно разбиваются волны чужих страстей. Только глаза были прикрыты: его собственный пламень кипел внутри, подобный вулканической лаве, и если бы хоть капля выплеснулась наружу, запылало бы все кругом. Весь город вспыхнул бы как огромный костер, а через день вся Италия полыхнула и обуглилась. Нет, не просто управляться с таким огнем.
Ознакомительная версия.
