Грянул Гвоздь таким страшным голосом, что Данилка от него даже отшатнулся. Тут же в подклете возник вихрастый Матюшка, обеими руками он держал за самые края большую миску, от которой шел пар, и видно было, что края уже жгут ему пальцы. За Матюшкой появилась баба с подносом, на котором были хлеб, ложки, мисочки поменьше, пара чарок и большая солонка.
— Разорался! — неодобрительно сказала она. — Как всем обедать, так тебя и нет! А как все отобедали — пришел орать! На!
— Доберусь я до тебя! — пригрозил Гвоздь. — Ешь, брат Ивашка! Стой!
Данилкина рука, потянувшись к ложке, замерла в воздухе. Матюшка с бабой-стряпухой ушли, и тогда Гвоздь объяснил задержку.
— Перед ушицей-то и выпить не грех! Давай-ка налью, у меня тут припасено…
Он встал, отдернул с высокого окошка занавеску и достал с подоконника припрятанную сулею.
— Что за черт — две же было! Ну, разберусь я с этими питухами… Нальем да и выпьем благословясь! Мужик умен — пить волен, мужик глуп — пропьет и тулуп! Так, что ли?
— Так! — подтвердил Данилка, не отводя глаз от ухи.
— А стряпает у нас Марковна знатно! Гляди, гляди, какая уха-то жирная! Прямо золотая!
Данилка и глядел, предвкушая радость чревоугодия.
Ему так редко доводилось есть вкусно, что ничего удивительного не было — миска с ухой ему белый свет застила.
— Вот и разлил. Теперь же — пей, не напивайся, люби, да не влюбляйся, играй, да не отыгрывайся!
Произнеся эти веселые слова, Гвоздь опрокинул чарку и насладился тем, как прошел от горла до живота знакомый приятный жар.
То же сделал и Данилка.
Вторая в его жизни чарка крепкой анисовой водки прокатилась вниз не в пример лучше первой.
— Давай, заедай ухой-то, хлебом закусывай! — велел Гвоздь. — А я все беды твои, брат Ивашка, руками разведу. Коли уж мы сошлись, да коли тебя Илейка выручил, стало быть — так на роду написано! А коли в сон потянет — вздремни, можно! Слышал — наш благодетель велел тебя до Кремля на санках довезти. Полюбился ты ему, брат Ивашка!
Уха и впрямь оказалась знатная.
— Да и ты ешь, Иван Киндеевич! — опомнившись после десятой ложки, сказал Данилка.
— А я понемногу. Я-то, видишь, не в теле, а съесть могу — Илейка столько не осилит! Вот и не хочу тебя объедать.
Илейка, услышав сквозь сон свое имя, что-то пробурчал.
— Спи, спи! — велел ему Гвоздь. — А вот мы сулейку-то припрячем. Проснется Илья Карпович, а в горлышке-то сухонько, а головка-то как не родная! И тут мы его поправим…
Он пошел прятать сулею в известное место — на высоком подоконнике, за крашенинной занавеской.
Данилка с любопытством наблюдал эту хитрость.
Гвоздь одной рукой отвел занавеску, а другой стал прилаживать сулею подальше, в совсем уж неприметном уголку. И тут Данилка увидел на подоконнике нечто знакомое…
Оно возникло как бы невзначай — вот только что было пусто, и вдруг Гвоздева рука мелькнула, поставила, да и другим делом занялась, занавеску прилаживать стала. Но глазастый Данилка успел заметить граненую, темного стекла, высокую и узкую скляницу.
Как раз такую, из какой целовальник хотел его напоить чем-то опасным!..
Судя по тому, что Гвоздь, принеся спрятанную сулейку, никуда более из-за стола не вставал, эта скляница все время была при нем. Но для чего же?..
И ежели в ней ничего зловредного нет, какого черта Гвоздь прячет ее от Данилки? Ведь сейчас в подклете только они двое да еще спящий Илейка!..
И сделалось Данилке тревожно. Очень тревожно.
Не привык он к человеческому добру, ну так и незачем, видно, было привыкать! Ласка — она вещь опасная. Вот так-то обласкал его Гвоздь, а зачем? Что значили слова — «нужный человек»? Кто тот благодетель, которому с такой радостью было доложено, что сведено знакомство с государевым конюхом?
Данилка, невзирая на чарку водки, в которую леший знает что подмешали, словно проснулся!
Он вскочил из-за стола. Ноги вроде слушались. Схватив тулуп и позабыв шапку, он бросился к двери и, не успел Гвоздь обернуться, метнулся на двор. Тропка вела прямиком к калитке, у которой как раз не случилось сторожа.
— Куда ты, Ивашка? Живот, что ли, схватило?
Дверь распахнулась, на пороге стоял недоумевающий Гвоздь.
— Так у нас нужный чулан-то за углом!
Данилка, на ходу прилаживая тулуп под мышкой, добежал до калитки и стал дергать засов. Тут Гвоздь понял, что дорогой гость и нужный человек Ивашка Анофриев почему-то решил дать дёру.
Глотка у Гвоздя была здоровая. И в том, что он проорал, ласки не было ни на грош.
— Матюшка! Лукашка! Имайте вора!
Но не Матюшка и не Лукашка, а огромный серый с черным хребтом пес подбежал первым и кинулся на Данилку, когда парень уже почти управился с засовом. Данилка хлестнул его тулупом раз и другой, пес, не поняв, что за оружие такое, но, озлобясь, вцепился в рукав. А тут и калитка подалась. Данилка вывалился в переулок и вытащил за собой повисшего на тулупе пса.
Тут же в калитке он увидел Гвоздя. Тот в одном зипуне перебежал через двор, чтобы руководить облавой.
— Имай его, Догоняйка!
Можно было бросить ветхую одежонку и бежать что есть силы, но тогда пес бы уж точно оставил в покое тулуп и кинулся на плечи Данилке. Впрочем, не это рассуждение заставляло парня тащить за собой тулуп вместе с псом, а иное: потеряй он в дурацкой схватке одежку, новую взять будет неоткуда.
Вряд ли Данилка так просто избавился бы от пса, но повезло — с другого конца переулка шла на выручку собачья свадьба! Парень кинулся к ней что было духу, а Догоняй, не выпуская рукава, — за ним.
— Назад, Догоняйка! — заорал от калитки Гвоздь.
Но было поздно — пес учуял сучку.
Он неожиданно отпустил рукав, отчего Данилка упал на одно колено и присел. Запах, затмевающий сознание всякому кобелю, проник в его черные ноздри, и он, не обращая внимания на беспомощную добычу, побежал туда, где с полдюжины крепких, холеных, хорошо кормленных собратьев обхаживали одну невеликую и клочковатую рыжую сучонку. Данилка же опрометью выскочил на незнаемую улицу. И несся изо всех сил, пока не почувствовал, что еще шаг — и грохнется наземь.
Он выбежал туда, где ходили люди, ездили извозчики, и тогда уж, переведя дух, стал надевать спасенный тулуп. Тут оказалось, что рукав безнадежно поврежден. Ветхие нитки не выдержали, и он разошелся по шву. Да и шапка осталась в подклете у подозрительного дядьки Гвоздя. Данилка завертел головой в поисках хоть какой веревочки. Веревочку-то на улице подобрать он мог, а вот шапку — вряд ли. Понимая это, он поднял воротник тулупа. Ворот оказался подходящий — уши прикрыл, а вот макушку — нет.
Избавившись от непонятной опасности, Данилка призадумался.
С чего бы вдруг Гвоздю травить человека, который ему ничего плохого не сделал, из той же скляницы, что и зверь-целовальник? Не за то ведь, что человек ходит из кружала в кружало да ищет заложенную душегрею? Но коли так, что же это за душегрея диковинная?
От беготни Данилка вспотел. Ему захотелось присесть да посидеть немного, обдумать свое печальное положение. Уже темнело — стало быть, он почти целый день отсутствовал на конюшнях. Кабы он явился да сообщил, где находится душегрея и какие люди согласны идти в свидетели, что Родька Анофриев с вечера в их обществе пил и не отлучался, то дед Акишев поворчал бы да, глядишь, и похвалил. Пока же всей прибыли за день было: потерянная шапка, подранный тулуп да два подовых пирога с полумиской куричьей ухи в брюхе…
Сел Данилка на паперти неизвестно которого храма. Прислонился спиной к столбику церковной ограды. И глаза сами невольно закрылись…
— Ты что это, молодец? — Сильная рука тряхнула за плечо.
Перед Данилкой стояла баба с немолодым, широким, не в меру нарумяненным лицом.
— Задремал, что ли? — сам себе подивился вслух Данилка.
— Вставай да домой иди! Не то заснешь, найдутся добрые люди — разденут-разуют! Так и замерзнешь, прости Господи.
Поблагодарив бабу, Данилка с трудом встал.
Раньше бывало такое: после беготни с ведрами в тепле у водогрейного очага так разморит — деду Акишеву за ухо драть приходится, чтобы разбудить. Теперь же и не тепло, а в сон так и клонит…
Скляница!
Теперь Данилка понял, что в ней было.
Он знал, что имеются такие зелья, что опоят ими человека — он и заснет крепким сном. Не навеки, нет, потом все же оклемается, однако приятного мало…
А засыпать Данилка никак не мог!
Он постоял, собираясь с силами.
Как там рассуждали целовальник с Егоркой? Две части водки, одну — зелья? Ну и что с того? Им нужно было обездвижить и лишить соображения человека, в котором они подозревали лазутчика. Ежели бы убедились, что лазутчик, возможно, так, спящего, в прорубь бы и спустили, с них станется. Зачем этой отравы подлил Гвоздь — Данилка все еще не понимал. Еще меньше он понимал, почему и для чего Гвоздь взял у целовальника склянку с зельем. Пророк он, что ли, догадался, что она через час-другой пригодится?
