Потом в глаза полезли детали: длинные багровые разрезы, синие пятна, слипшиеся волосы.
Эксперт похлопал одну, похожую на русалку, по голубой щеке:
– Недурна, а? Из дома терпимости. Чахотка. Тут вообще насильственная смерть только одна: вон той, грудастой, голову пробили камнем. Две – самоубийство. Три – переохлаждение, замерзли спьяну. Гребут всех, кого ни попадя. Заставь дурака Богу молиться. Да мне что – мое дело маленькое. Прокукарекал, а там хоть не рассветай.
Эраст Петрович наклонился над одной, худенькой, с россыпью веснушек на плечах и груди. Откинул со страдальчески искаженного, остроносого лица длинные рыжие волосы. Вместо правого уха у покойницы была вишневого цвета дырка.
– Эт-то еще что за вольности? – удивился Захаров и глянул на привязанную к ноге трупа табличку. – Марфа Сечкина, 16 лет. А, помню. Самоотравление фосфорными спичками. Поступила вчера днем. Однако при обоих ушах была, отлично помню. Куда ж у ней правое-то подевалось?
Коллежский советник достал из кармана пудреницу, молча раскрыл ее, сунул патологоанатому под нос.
Тот взял ухо недрогнувшей рукой, приложил к вишневой дырке.
– Оно! Это в каком же смысле?
– Хотелось бы узнать от вас. – Фандорин приложил к лицу надушенный платок и, чувствуя подступающую дурноту, приказал. – Идемте, поговорим там.
Вернулись в анатомический театр, который теперь, невзирая на разрезанный труп, показался Эрасту Петровичу почти уютным.
– Т-три вопроса. Кто здесь был вчера вечером? Кому вы рассказывали про расследование и про мое в нем участие? Чей это почерк?
Коллежский советник положил перед Захаровым обертку от «бандерори». Счел нужным добавить:
– Я знаю, что писали не вы – ваш почерк мне известен. Однако, надеюсь, вы понимаете, что означает сия к-корреспонденция?
Захаров побледнел, охота ерничать у него явно пропала.
– Я жду ответа, Егор Виллемович. Вопросы п-повторить?
Доктор помотал головой и покосился на Грумова, который с преувеличенным усердием тянул из зияющего живота что-то сизое. Захаров сглотнул – на жилистой шее дернулся кадык.
– Вчера вечером за мной сюда заезжали товарищи по факультету. Отмечали годовщину… одного памятного события. Их было человек семь-восемь. Выпили тут спирту, по студенческой памяти… Про расследование, возможно, сболтнул – плохо помню. День был вчера тяжелый, устал, вот и развезло быстро…
Он замолчал.
– Третий вопрос, – напомнил Фандорин. – Чей почерк? И не лгите, что не узнаете. Почерк характерный.
– Лгать не приучен! – огрызнулся Захаров. – И почерк я узнал. Только я вам не доносчик, а бывший московский студент. Выясняйте сами, без меня.
Эраст Петрович неприязненно сказал:
– Вы не только бывший студент, но еще и нынешний судебный врач, д-давший присягу. Или вы запамятовали, о каком расследовании идет речь? – И совсем тихим, лишенным выражения голосом, продолжил. – Я могу, конечно, устроить проверку почерка всех, кто с вами учился на факультете, только на это уйдут недели. Ваша корпоративная честь при этом не пострадает, но я позабочусь о том, чтобы вас отдали под суд и лишили права состоять на г-государственной службе. Вы, Захаров, меня не первый год знаете. Я слов на ветер не б-бросаю.
Захаров дернулся, трубка заерзала влево-вправо вдоль щели рта.
– Увольте, господин коллежский советник… Не могу. Мне после руки никто не подаст. Я не то что на государственной службе, вовсе по медицинской части работать не смогу. А лучше вот что… – Желтый лоб эксперта собрался морщинами. – У нас сегодня продолжается гуляние. Договорились собраться в семь у Бурылина. Он курса не окончил, как впрочем, многие из нашей компании, но время от времени встречаемся… Я дела как раз завершил, остальное может Грумов докончить. Собирался умыться, переодеться и ехать. У меня тут квартира. Казенная, при кладбищенской конторе. Очень удобно… Так вот, если угодно, могу вас к Бурылину с собой захватить. Не знаю, все ли вчерашние придут, но тот, кто вас интересует, там будет наверняка, в этом я уверен… Извините, но это всё, что могу. Честь врача.
Жалобные интонации патологоанатому с непривычки давались плохо, и Эраст Петрович сменил гнев на милость, не стал прижимать собеседника к стенке. Только головой покачал, удивляясь причудливой гуттаперчивости корпоративной этики: указать на вероятного убийцу, если с ним вместе учился, – нельзя, а привести в дом к бывшему соученику сыщика – сколько угодно.
– Вы усложняете мне з-задачу, но ладно, пусть будет так. Уже девятый час. Переодевайтесь и едем.
* * *
Пока ехали (а ехать было неблизко, на Якиманскую), все больше молчали. Захаров был мрачнее тучи, на расспросы отвечал неохотно, но все же про хозяина кое-что выяснилось.
Зовут – Кузьма Саввич Бурылин. Фабрикант, миллионщик, из старинного купеческого рода. Его брат, многими годами старше Кузьмы, ударился в скопческую веру. «Отсек грех», жил затворником, копил капиталы. Собирался «очистить» и младшего брата, когда тому исполнится четырнадцать лет, но аккурат в канун «великого таинства» Бурылин-старший скоропостижно скончался, и подросток остался не только при своем естестве, но еще и унаследовал все огромное состояние. Как едко заметил Захаров, запоздалый страх за чудом уцелевшее мужество наложил отпечаток на всю дальнейшую биографию Кузьмы Бурылина. Теперь он обречен всю жизнь себе доказывать, что не скопец, вплоть даже и до изрядных излишеств.
– Зачем такой б-богач поступил на медицинский? – спросил Фандорин.
– Бурылин чему только не обучался – и у нас, и за границей. Любопытен, непостоянен. Диплом ему ни к чему, поэтому курса нигде не закончил, а с медицинского его погнали.
– За что?
– Да уж было за что, – неопределенно ответил эксперт. – Скоро сами увидите, что это за субъект.
Освещенный подъезд бурылинского особняка, выходящего фасадом на реку, был виден издалека. Один он и сиял яркими, разноцветными огнями на всей темной купеческой набережной, где в Великий пост спать ложились рано, а свет без нужды не жгли. Дом был большой, выстроенный в нелепом мавританско-готическом стиле: вроде бы с остроконечными башенками, химерами и грифонами, но в то же время с плоской крышей, круглым куполом над оранжереей и даже с минаретообразной каланчой.
За ажурной оградой толпились зеваки, разглядывали празднично освещенные окна, неодобрительно переговаривались: на страстной, в последнюю седмицу великой четыредесятницы, и такое непотребство. Из дома на безмолвную реку выплескивало приглушенным взвизгом цыганских скрипок, гитарным перебором, звоном бубнов, взрывами хохота и еще по временам каким-то утробным порыкиванием.
Вошли, сбросили верхнее на руки швейцарам, и тут Эраста Петровича ждал сюрприз: под черным, наглухо застегнутым пальто на эксперте, оказывается, был фрак и белый галстук.
В ответ на удивленный взгляд Захаров криво улыбнулся:
– Традиция.
Поднялись по широкой мраморной лестнице. Лакеи в малиновых ливреях распахнули высокие раззолоченные двери, и Фандорин увидел просторную залу, сплошь уставленную пальмами, магнолиями и еще какими-то экзотическими растениями в кадках. Последняя европейская мода – устраивать из гостиной подобие джунглей. «Висячие сады Семирамиды» называется. Только очень богатым по карману.
Меж райских кущ вольготно расположились гости – все, как Захаров, в черных фраках и белых галстуках. Эраст Петрович был одет не без щегольства – в бежевый американский пиджак, лимонную с разводами жилетку, отличного покроя брюки с несминаемыми стрелками, однако же почувствовал себя среди этого черно-белого собрания каким-то ряженым. Хорош Захаров, мог бы предупредить, каким именно образом он намерен переодеться.
Впрочем, приди Фандорин во фраке, затеряться среди гостей ему все равно бы не удалось, потому что было их немного – пожалуй, с дюжину. В основном господа приличного и даже благообразного вида, хоть и вовсе не старые – лет около тридцати или, может, немногим больше. Лица разгоряченные, раскрасневшиеся от вина, а у некоторых даже несколько ошалевшие – видно, что для них этакое веселье в диковину. В противоположном конце залы виднелись еще одни раззолоченные двери, затворенные. Из-за них доносился звон посуды и звуки спевки цыганского хора. По всему видно, там готовился банкет.
Вновь прибывшие угодили в самый разгар речи, которую произносил лысоватый господин с брюшком и в золотом пенсне.
– Зензинов, первым учеником был. Уже ординарный профессор, – шепнул Захаров, как показалось, с завистью.
– …Только и вспомнишь о былых проказах, что в эти памятные дни. Тогда, семь лет назад, тоже ведь на Страстную пришлось, как нынче. – Ординарный профессор отчего-то приумолк, горько тряхнул головой. – Как говорится, кто старое помянет – глаз вон, а кто забудет – тому оба. И еще говорится: все перемелется – мука будет. Мука и вышла. Постарели, обрюзгли, жирком заросли. Спасибо хоть Кузьма все такой же шелапут, и нас, скучных эскулапов, изредка бередит!
