— Так что старинным преступлением займись ты. Ты знаток, историк, тебе и карты в руки. А найдешь что-нибудь любопытное для сегодняшнего дня — тут уже мы всегда к твоим услугам.
— Ты вроде грошового критика, которому подавай сочинения только на злобу дня. А для этого газеты есть.
Мы заехали ко мне, взяли в портфель книгу и покатили к парниковому хозяйству.
И снова была аллея из наполовину уничтоженных лип, и старый дом, и барочные ворота кладбища. На дне спущенных прудов накопилась мутная весенняя вода. А во мне все еще жила робкая надежда, что вот позвоним, вот в глубине квартиры прозвучат шаги, щелкнет замок и заспанный Марьян скажет:
— А знаешь, что считалось у наших предков дурным тоном?
Но никто не выходил на звонок. Мы стояли и долго ожидали, и я слышал, как Цензор Феоктистов, вредная вахтерша, отвечает Клепче:
— Два дня назад послышалось — замок звякнул. Гляжу — человек. Но дверь закрыта. Спрашивает: «Что, там никого нет, бабуся?»
— Какой он хоть с виду, человек этот?
— А такой… ну… вроде немного городской, а вроде и не городской.
Наконец, привели понятых, открыли дверь. И надежда моя сразу улетучилась, а предчувствие беды превратилось в уверенность.
Эльма неподвижно лежала на полу. Здоровенный тигровый Эдгар, увидев меня, жалко вильнул задом. Глаза у него были несчастные и слезились, и он сразу закрыл их. Даже не поднялся навстречу.
В прихожей стоял какой-то резкий и тошнотный запах.
— Он не ездил ни в какое Вильно, — уверенно сказал я Щуке, — иначе бы отвел собак. Он и не думал уезжать больше чем на один день.
— Собак усыпили, — сказал Щука.
— В тот же день усыпили. Видишь, остатки еды. И вода не выпита. Но как могли усыпить на столько дней?
— Может, что-то искали? Если за один день не нашли, могли повторить дозу.
— Но это воспитанные псы. Они ничего не возьмут из чужих рук. Только у Марьяна… и у меня.
— Кроме воздуха, которого ни из чьих рук брать не надо. — Щука указал на замочную скважину.
— Я знаю, что они искали. — И я достал из портфеля книгу.
— Что же, давай присядем здесь, — Щука указал на длинный ящик для обуви, — чтоб не мешать. Займитесь квартирой, лейтенант.
Мы сели на ящик и начали внимательно листать старый том. Но что можно было заметить за такое короткое время, если я целыми днями просиживал над ним?
— Возьми, — сказал наконец Щука, — думай и дальше. Это не нашего ума дела. Возможно, какая-то сложная головоломка. А возможно, и все просто. Ценность книги большая?
— Да.
— Так, может, и нет никакой загадки?
— Хочешь сказать, что цена человеческой жизни не выше цены этого хлама?
— Есть такие, с твоего позволения, люди, для которых жизнь ближнего не стоит и гроша.
— Зайдите, — сказал Клепча, — посмотрите своим глазом, чего не хватает в квартире?
Я зашел. Обыск, по-видимому, уже был окончен. Лишь один из группы еще перебирал бумаги в ящике стола. По-прежнему летали под потолком ангелы, по-прежнему Юрий попирал ногой змея. Только Марьяна не было. И больше не будет.
— Не хватает двух картин, — глухо сказал я.
— Тогда, значит, о книге и разговора нет, — сказал Клепча. — Может, и в самом деле барыги-спекулянты. Не выгорело, и все. Такая история, рассказывали, была недавно в Москве, на улице Качалова. Уговаривали-уговаривали продать — не продал, ну и все окончилось на этом… А вот картины — это интереснее.
— Товарищ полковник… — Человек в штатском, что копался в ящике стола, протягивал Щуке лист бумаги. — Это, пожалуй, интереснее картин.
Щука прочитал и передал бумагу Клепче. Тот пробежал глазами, свистнул и посмотрел на меня. Затем протянул лист мне. А когда я, в свою очередь, прочитал то, что там было написано, у меня заняло дух.
Это было по всей форме составленное и заверенное у нотариуса завещание, по которому гражданин Марьян Пташинский на случай внезапной смерти завещал все свое имущество другу, гражданину Антону Космичу, с условием, чтобы упомянутый Космич содержал бывшую жену вышеупомянутого Пташинского на всем протяжении ее болезни.
— Что у нее? — спросил Щука.
— Рак, — ответил я, — лежит в Гомеле.
— Значит, иной смысл этого «на протяжении болезни» — до смерти, — сказал Клепча.
— Ну, зачем же так, — возразил Щука. — Позвоните, Клепча, к нам, пусть наведут в Гомеле справки о состоянии здоровья… как ее?.. О состоянии здоровья Юлии Пташинской.
Не успел лейтенант положить трубку, как в дверь позвонили, и сердце мое снова сжалось от маловероятной, внезапной надежды. А потом тупо заболело, потому что это был всего лишь тот человек с чемоданчиком, которого я видел на берегу Романи. Я догадался, что это, должно быть, медицинский эксперт.
— Это вы, Егор Опанасович? — удивился Щука.
— Хотел, чтобы быстрее узнали результаты вскрытия, а мне по дороге, ну и…
— Что же обнаружено?
— Никаких следов насильственной смерти, — сказал низенький румяный лекарь.
— А кто же его, — ангел божий?
— Возможно. У него два микро — и один инфаркт. Сердце сдало — вот причина. Наверное, стоял в лодке и тут случилось. Упал в воду и захлебнулся.
— Почему же он поехал один?! — в отчаянии крикнул я.
— Его дело, — буркнул Клепча.
— Ясно, что его. И никогда, никогда он не берегся! Никогда!
— Какие картины пропали? — спросил Щука.
— Вот это и подозрительно, — ответил я. — Если бы крали, то взяли бы другие. Эту. Эту. Ту. Им цены нет. А те две — совершеннейшая чепуха, только что не новые. «Христос в Эммаусе» немецкой школы конца прошлого века и английской — «Кромвель у могильной ямы Карла I». Эту он в Киеве в ГУМе купил сразу после войны.
— Помню я эту картину, — вдруг сказал Щука, — долго она у них на стене висела. Немного поврежденная внизу. Кромвель в паланкине сидит.
Я вытаращил глаза:
— Ну и память!
— Память профессиональная.
— Точно. Порвана была. Он ее сам и чинил, ремонтировал. Огромные дуры, яркие. «Кромвель» этот «под Рембрандта наддает». Он эти картины не ценил.
— Может, не разобрались? — спросил врач. — Увидели, что большие, в глаза бросаются — ну и взяли.
— А почему тогда не взяли еще что-нибудь? — спросил вдруг человек в штатском. — Вот деньги. И много что-то денег.
Денег было восемьсот двадцать рублей.
— Может, спешили? Не знали? — спросил Клепча.
— Эти барыги по искусству, — сказал я, — хотя бы кое-что да понимают. Не взяли бы они этих картин. Может, тут совсем другое: не ценил и поэтому продал. Ему для жены были нужны деньги.
— Резонно, — сказал Щука, — пускай наши поищут по антиквариатам.
…За окном уже лежали сумерки, и мы собирались идти, когда зазвонил телефон. Клепча снял трубку.
— Да… Да… Спасибо.
— Что такое? — спросил Щука.
— Звонили от нас. Юлия Пташинская умерла пять дней тому назад…
Вид у него был на удивление многозначительный. И он смотрел на меня.
— …и как раз в предполагаемый день смерти мужа. Любопы-ы-тно. Может, и картины… для отвода глаз.
Кровь бросилась мне в лицо. Только теперь я понял, как можно расценить все это нелепое, страшное стечение обстоятельств.
— Послушайте, Клепча, не будьте быдлом!
— Ну-ну.
— Он прав, Якуб, — сказал Щука. — Это был его самый лучший друг.
— Единственный и навсегда, — глухо сказал я. — И я до конца дней работал бы только за хлеб, чтобы отвоевать для него хотя бы год жизни. А если вы считаете меня таким чудовищем, которое может убить брата за полушку, то знайте: все, что здесь есть после смерти Марьяна, должно быть передано музею на его родине.
— Кому это известно? — уже иным голосом спросил Клепча.
— Мне это известно. Если я тут чем-то и разживусь, так вот этими двумя собаками. При моем образе жизни они мне вовсе не нужны, но я их не брошу, я их буду держать, пока не умрут… в память…
У меня сдавило горло от обиды и неприязни к этому человеку. И снова меня спас Щука, иначе все могло бы окончиться черт знает чем.
— Берите собак и несите в машину, — буркнул он. — Подсоби, Клепча. И замолчи, наконец, черт бы тебя побрал… Извини, Космич. Я сейчас подброшу тебя с псами домой. Квартира же будет несколько дней опечатана. Потом получишь ключ, чтобы распорядиться имуществом. Достану машину, и сможешь перевезти все, как завещал покойный.
— Покойный, — повторил я, — значит… нет надежды, что не он?..
— Нет, — ответил Щука. — К сожалению, нет.
Когда мы привезли ко мне собак — Эльма все еще не проснулась, и я волок ее на руках, тяжелую, как телушка, — он отпустил машину и вдруг сказал:
— Там, рядом с рестораном, у вас что, кафе? И садиться не нужно?
— Не нужно. И за мной еще долг чести.
Он молча взял меня под руку. И только когда мы уже стояли у стойки и прихлебывали кофе с коньяком, сказал неожиданно мягко:
— Плачет душа? Я это знаю. Сам дважды пережил такое… Так вот, Антон, если что-нибудь вспомнишь или найдешь, — ты скажи Хилинскому. Мы ведь друзья, он меня проинформирует. — И вздохнул. — Ведь я же понимаю, мало радости человеку, да еще впечатлительному, таскаться по нашим учреждениям.
