— Вот линия французских кораблей. Видите, она с подветренной стороны, и, следовательно, корабли наклонены в сторону неприятеля.
И, словно подкрепляя свои слова, он наклонился вместе с кораблем.
— Таким образом, расположившись лицом к неприятелю, корабли глубоко зарываются носом в волны, и борты, расположенные внизу, главным образом на третьей палубе, теряют способность вести огонь, в то время как противник целит в высокие борта наших линкоров. Орвилье оказался в невыгодном положении. Вы только подумайте, Ранрей, никогда еще наши суда не начинали сражение в таких неблагоприятных условиях.
Николя казалось, что король каким-то невообразимым способом ухитрился стать свидетелем сражения.
— Даже если бы мы, желая навести наши орудия как можно выше, поставили их на якорные доски, наши ядра все равно падали бы в море! Можно сказать, Францию спасло чудо: необычайным стечением обстоятельств наши корабли оказались на том расстоянии от противника, когда возможна стрельба рикошетом; разбивая английские рангоуты, мы вывели из строя немало вражеских кораблей! Разумеется, были ошибки и непонимание неоднократно повторенных сигналов, о чем вы мне только что поведали. В конце концов, д’Орвилье указывает, что у противника было на три корабля больше, чем у нас, а также больше трехпалубных кораблей. При таких условиях опасно начинать погоню. Тем не менее адмирал Кеппель понес большой урон.
Склонившись над полом, король сблизил корабли на французской диспозиции.
— Они шли столь плотным строем, что каждый из английских линкоров мог одним выстрелом поразить сразу два наших судна.
Король поднялся и сел, Николя последовал его примеру.
— А как Шартр? Что вы, будучи оком короля, можете о нем сказать?
— Под огнем его высочество вел себя необычайно мужественно. В остальном же, сир, надо сказать, что ученик не может обладать знаниями мастера, а когда на кон поставлены государственные интересы, не стоит искушать судьбу, отдавая армию в руки ученика.
— Разве кто-нибудь когда-нибудь говорил со мной так искренне? — произнес король столь тихо, что Николя решил не принимать эти слова на свой счет.
— Ранрей, я хочу вас спросить. И помните, ваш ответ значит для меня очень многое. Вы были близки с королем — моим дедом. Вам лучше других известно, как сейчас пытаются опорочить его память. В чем, по-вашему, заключался главный его недостаток?
Николя растерялся. Отчего именно ему задан такой вопрос? И какие последствия он может повлечь за собой?
— Сир, так как Ваше Величество оказывает мне честь, задав столь деликатный вопрос, я отвечу, что покойный король, который, как и вы, являлся моим повелителем, отличался чрезмерной скромностью. И хотя у него был зоркий взгляд, он зачастую считал себя неправым. Не раз доводилось мне слышать, как, сказав: «Мне кажется, это справедливо», он, хотя и был прав, тут же отступал от своих слов: «Но мне сказали, что это не так, и получается, что я ошибся». Увы, нередко случалось именно так! Он зачастую ставил свое мнение ниже, а не выше мнения собеседника.
— Мне никогда этого не говорили, и я запомню ваш рассказ, — ответил король, лихорадочно теребя обеими руками пуговицу на фраке.
Опершись на напольную скульптуру, изображавшую травлю собаками оленя, он, не переводя дыхание, словно за ним кто-то гнался, быстро спросил:
— Известно ли вам о краже из Трианона, жертвой которой стала моя жена?
— Да, сир, мне рассказал господин де Сартин.
— Виль д’Аврэ узнал об этом благодаря нескромности одного субъекта из ее окружения. Разумеется, Антуанетта не захотела меня волновать, а в ее состоянии я не хочу ей надоедать. Но предмет, о котором идет речь, — бриллиантовый ключ, открывающий все замки в Трианоне, и я волнуюсь, как бы он не попал в дурные руки. Я знаю, дело поручено полицейскому инспектору, подчиненному Ленуара. Но этот инспектор одновременно является супругом кастелянши королевы. Я хочу, чтобы расследованием этой неприятной кражи занялись вы. У вас полная свобода действий, и Ленуар об этом знает.
— Сир, я буду в точности следовать инструкциям Вашего Величества. Однако мне придется говорить с королевой.
Король вздохнул:
— Хорошо. Постарайтесь в разговоре не упоминать, что это я вас попросил. Видите ли… Ну, в общем, вы меня понимаете.
На минуту король задумался, потом надел очки и уставился на Николя.
— Вы прекрасно сложены.
Поднявшись, он взял с заваленного всевозможными вещами стола какую-то штучку. Николя встал.
— Маркиз де Ранрей, король посвящает вас в рыцари ордена Святого Людовика.
С этими словами монарх прикрепил увенчанный красным бантом крест к запятнанному кровью мундиру Николя.
— Это за Уэссан. Ну, и за многое другое. А также потому, что вы солдат, как и ваш отец, и мало кто из моих подданных столько раз рисковал жизнью во имя короны.
— Ваш слуга, сир, — произнес Николя, опускаясь на одно колено и целуя руку короля.
— Продолжайте и дальше столь же славно служить мне, — ответил тот и закашлялся, прочищая голос. — Мы говорили о короле — моем деде.
И в нерешительности умолк.
— Что вы мне посоветуете? — сдавленным голосом произнес он наконец.
Николя предвидел этот вопрос и понимал, что отвечать придется: он не мог не оправдать доверия, о котором сей вопрос свидетельствовал.
— Сир, что я могу сказать моему королю? Подданный не советует монарху. Но пусть Господь и далее дарует Вашему Величеству быстроту принятия решений и уверенность в их правильности, как уже однажды даровал во время мучной войны.
— Спасибо, господин маркиз, я не забуду нашей беседы.
Направляясь к выходу, Николя неожиданно услышал за спиной звонкий смех короля.
— Можете быть спокойны, мой полномочный посол, я больше не стреляю по кошкам госпожи де Морепа!
Словно во сне, Николя вышел из дворца; все, кто видел его окровавленный мундир и шатающуюся походку, видимо, принимали его за раненого. Он попытался разыскать Луи, но не нашел: несомненно, мальчик исполнял какое-нибудь поручение королевы. По дороге ему встретился всегда пребывавший в курсе последних сплетен маршал де Ришелье; маршал похлопал его по плечу, но Николя даже не посмотрел в его сторону, и тот решил, что наш дорогой Ранрей впал в беспамятство. На самом деле Николя находился под впечатлением от сегодняшней аудиенции. Признательность, питаемая им к королю, воскрешала в душе его старинные легенды о рыцарской верности и чести, которыми он зачитывался в детстве. И хотя тоненький голосок, подобно вырвавшемуся на свободу чертенку, давно нашептывал ему, что сильные мира сего не всегда находятся на высоте своего положения, в короле — несмотря на все его слабости и колебания — он хотел видеть великого монарха, которому в день его коронации в Реймсе он поклялся верно и преданно служить всю свою жизнь.
Во дворике Лувр его ожидал присланный Сартином экипаж; в нем он нашел свой плащ. К плащу прилагалась записка, где министр повелевал ему отдохнуть несколько дней, прежде чем браться за новое поручение, кое он, несомненно, получил от короля. Вместе с запиской Николя нашел незаполненный бланк за подписью Людовика и несколько таких же незаполненных «писем с печатью». Записка и бумаги остудили его пыл. Прекрасно зная повадки первых лиц, он не мог обольщаться: аудиенция у короля явилась результатом обсуждений, возможно даже бурных, но уж никак не порывом души. Он не удивился, но все же решил сохранить в памяти те минуты, когда его ранимый король говорил с ним искренне.
Еще одна записка была от Эме д’Арране. Она сожалела, что ей пришлось столь скоро его покинуть, однако служба в штате мадам Елизаветы, сестры короля, настоятельно требовала ее присутствия. Так как принцессе недавно исполнилось четырнадцать, то, принимая во внимание ее ум и сообразительность, король сам подобрал ей свиту. Волевая, с независимым характером, рано лишившаяся материнской заботы и общества старшей сестры Клотильды, принцесса привязалась к Эме и не могла без нее обходиться. Получив свободу в организации собственного распорядка дня, она пристрастилась к конным прогулкам и часто ездила вместе с Эме по аллеям Версальского парка.
Николя, ведавший вопросами безопасности, знал, что это увлечение принцессы крайне беспокоило министра королевского дома, ибо состояние аллей оставляло желать лучшего. За предшествующие годы телеги, вывозившие срубленный сухостой и подвозившие новые деревья для посадок, привели дорожки в исключительно плачевное состояние. По многим из них часто ездили кареты, как почтовые, так и частных лиц, не говоря о лошадях. Даже Николя с горечью признавал, что может случиться все, и прогулки по парку, будь то на лошади или в экипаже, для членов королевской семьи являются далеко не безопасными. С наступлением темноты, когда кареты возвращались с охоты, возницы нередко увязали в глубоких, наполненных липкой грязью промоинах.
