Посетителей было двое. Хорошо были слышны их голоса. По правде сказать, только один изъяснялся по-человечески. Другой издавал лишь нечленораздельные звуки.
— Взгляни, что здесь творится! Проклятое невезение! Нас опередили!
Голос говорившего был особенный, пронзительный и гнусавый. Ответом ему было невнятное бормотание.
— Что ж, порыщем в этом бардаке, — предложил первый. Вслед за чем послышались звуки лихорадочного поиска среди бумаг, тряпья и чаш для разведения красок.
Один из двоих приблизился к «Пьете». Виргилий отчетливо слышал его дыхание. Все его мускулы напряглись. Вдруг кто-то схватил его за руку. Это Мариетто, перепуганный близостью незнакомца, безотчетно стал сжимать первое, что подвернулось. Виргилий старался не дышать; затаил дыхание и Мариетто. Под воздействием страха Виргилий почувствовал, как леденеет от холода, и рука юного художника стала для него источником тепла, возвращая ему смелость и веру. Вскоре похититель разочарованно удалился от холста: в этой части мастерской поживиться было явно нечем. Мариетто разжал пальцы, но руки не отдернул. Выйдя из состояния столбняка, Виргилий оценил изящность руки: это была рука художника, с кожей, огрубевший от кисти и ступки, масла и пигментов, но пальчики были точеные. Он опустил взгляд и был не на шутку смущен видом рук, лежащих одна в другой. Затем заставил себя сконцентрироваться на долетающих звуках. Поиски двух мародеров, судя по всему, ни к чему не приводили. И тут со стороны двора донеслось эхо новых шагов. Мариетто вновь вцепился в запястье Виргилия. Услышали шаги и грабители.
— Дьявол, — просвистел гнусавый. — Кого-то несет. Тикаем!
В ответ раздалось утвердительное «бу-бу-бу». Любители легкой наживы устремились к двери. Но было слишком поздно. Дверь отворилась перед самым их носом.
— Что же это… — Вновь прибывший не сумел закончить. Его сбили с ног. Глухой удар падения совпал со звуком удирающих во всю прыть ног.
— Эй! Минутку, синьоры! — закричал вслед им вновь прибывший, но зов его остался гласом вопиющего в пустыне. Было слышно, как он встал, затем, видимо, начал осматриваться.
— Черт побери! — воскликнул он наконец. — Тинторетто был прав. Мастерскую ограбили. Проклятое отродье! Никакого почтения к таланту и смерти!
Услышав имя своего отца, Мариетто еще сильнее сжал пальцы Виргилия. Нервозность и замешательство передались от одного к другому. Новый гость подобрал с пола какие-то бумаги и, продолжая разговаривать с самим собой, произнес:
— Лишь бы «Пьету» не попортили!
После чего подошел к полотну, за которым пряталась троица. Та с еще большей силой затаила дыхание. Незнакомец походил перед полотном, изучая его поверхность и дотрагиваясь до него пальцами. Отошел на некоторое расстояние и вновь приблизился. Хождение взад-вперед, прикосновение к холсту сопровождалось массой звуков, невыносимых для уха Виргилия и его друзей. Все трое чувствовали, как растет их напряжение. Рука Мариетто слегка подрагивала. Незнакомец, не подозревая о присутствии троих людей в метре от него, продолжал ходить и топтаться на месте. Из-под его башмаков с пола мастерской поднялась пыль. Пылинки заплясали и перед глазами друзей. И тут по дрожанию пальцев Мариетто Виргилий понял, что в том поднимается неодолимое желание чихнуть.
Он успел прикрыть рот Мариетто. От того звук вышел приглушенным. Замерев, троица напряженно ждала, услышан ли звук с той стороны «Пьеты». По тишине, которая вдруг воцарилась в мастерской, стало ясно: да, услышан. Пришельцу явно было непонятно, что это за звук и откуда он донесся. Он выглянул за дверь — ничего. Виргилий не убирал руки с лица Мариетто, опасаясь новых звуков. Кожа на щеках юного художника была на удивление бархатистой, а губы слегка влажными и очень нежными. Это прикосновение к мужскому лицу наполнило Виргилия смущением. Сердце его билось с удвоенной силой — и вовсе не от страха быть обнаруженным. Ему все более становилось не по себе, и он резко отдернул руку. Жест его был неловок — он задел за раму.
— Ну уж нет! — послышалось от двери. — На сей раз я ясно слышал…
Друзья поняли, что раскрыты. Виргилий повернул голову и подскочил от страха: кто-то в упор уставился на него своими темными глазами.
— Так-так, что называется, с поличным! Надеюсь, у вас есть объяснение? — угрожающе проговорил незнакомец.
Один за другим они вылезли из укрытия, и только тогда все прояснилось.
— Пальма!
Мариетто узнал того, о ком говорил его отец буквально несколько часов тому назад, — Пальму-младшего, помощника Тициана в последние годы жизни, внучатого племянника знаменитого венецианского художника Пальма-старшего[41]. На вид ему было лет под тридцать, овальное лицо, темные волосы, широкий лоб, прямой нос, заостренная бородка.
— Твой отец, которого я встретил у торговца красками, посоветовал мне закрыть дом на Бири-Гранде на ключ. Кажется, я пришел к шапочному разбору. Эти гиены уже побывали тут, — проговорил он, обращаясь к сыну Тинторетто.
Мариетто представил ему своих спутников. Затем в свою очередь объяснил, почему они прятались. При упоминании о ворах Пальма рассказал следующее:
— Они меня сбили с ног. Страшные птицы! На них были маски комедии дель арте, так что разглядеть лица не удалось. С какой целью они сюда заявились? Наверняка прихватить что плохо лежит. Однако уже мало что осталось. Увы, все ценное пропало. Эти двое ушли с пустыми руками. Ну раз уж «Пьета» не похищена… я завершу ее. Может, братья позволят поместить ее над могилой маэстро.
Пальма жадным и одновременно любовным взором окинул полотно кадорца. Небрежным тоном Виргилий привлек его внимание к другому полотну, которое в большей степени занимало его.
— Сколько тревоги! — проговорил, глядя на «Истязание Марсия», Пальма. — Ничего не поделаешь, таков миф. И все же это сдирание кожи с живого существа просто чудовищно!
Мариетто разгадал маленькую хитрость Виргилия и решил ему подыграть:
— Интересно, кто еще из художников использовал этот миф?
— Ну как же, твой батюшка!
Мариетто вытаращил глаза, и Виргилий увидел, какие длинные у него ресницы.
— Тинторетто расписал потолок в доме Аретино на этот сюжет. Давно уже… когда меня крестили, то ли в 1544-м, то ли в 1545 году. Но он выбрал отнюдь не самый кровавый эпизод мифа: музыкальную дуэль Аполлона и Марсия перед синклитом судей. Ничто в той росписи не предвещает жуткого конца силена. Кажется, еще Джулио Романо в Мантуе выполнил фрески на ту же тему в одном из залов палаццо Те. Случай видеть их мне не представился, и потому добавить что-либо я не могу. А вот маэстро видел их наверняка. Он много потрудился для дома Гонзагов[42].
Выслушав это объяснение, Виргилий испытал разочарование. Так что же получается? Тициан только потому изобразил это чудовищное убийство, что ему понравилось, как кто-то другой сделал это в Мантуе? Просто хотел в свою очередь представить этот миф? Следовательно, он написал полотно не с целью запечатлеть на нем преступление? Если только обе причины не легли в основу его намерения… Предом перестал следить за разговором Пальмы и Мариетто, углубившись в свои собственные рассуждения, а когда наконец вновь прислушался, не сразу понял, о чем речь.
— …псы символизируют животное начало. Действуя с подобной жестокостью, палачи уподобляются зверям. Как и четверо других, ведь они не протестуют, не вмешиваются, — рассуждал Мариетто. — Ведь ни один человек не способен совершить такое, не правда ли?
— Я не столь убежден в этом, как ты. Вспомни, что сотворили турки с Брагадино, когда взяли Фамагусту.
Виргилий про себя решил порасспросить дядю об этой битве, тем более что у них уже заходила об этом речь.
— Человек способен превращаться в пса, льва, волка… Здесь, в Светлейшей, несколько лет назад случилось одно преступление… Таким же вот точно образом содрали кожу с одной женщины. Да, именно таким образом.
— Простите? — в один голос вскричали Виргилий, Пьер и Мариетто, возбуждение которых достигло предела.
Они стали торопить Пальму с изложением подробностей.
— Жертвой была одна женщина. Это я помню, поскольку знал ее. К слову сказать, редкая красавица… Снять кожу с женщины — это еще более отвратительно. Женская кожа нежнее нашей.
— Помнишь ли ты что-нибудь еще об этой женщине?
— Да нет… Это случилось три или четыре года назад, если не больше… Я запамятовал, что там да как. Имя несчастной тоже выскочило из головы. Остались лишь лица.
Он смолк, три пары глаз жадно уставились на него, в них читалась досада.
— Вот что! — вскричал вдруг Пальма. — Помню, мой учитель Тициан очень хорошо был знаком с покойной.
Когда друзья вышли на улицу, оставив Пальму в мастерской наводить порядок, Венеция уже начала погружаться в темноту.
