насмехаться над людьми. Ведь чтоб уязвить кого побольнее, нужно подмечать малейшие изъяны в лице, осанке, манерах… И бить насмешкой по самому болезненному месту. Скажете, не так?
— Отчасти. Но внимание к деталям — не от язвительности. Просто это весьма облегчает любой разговор. Не надо задавать лишних вопросов, чтобы узнать всю подноготную собеседника. А еще это уберегает от многих неприятностей — и кошелек не украдут, и жизнь не отнимут.
— Все равно вы для меня лишь злой насмешник. И к тому же грубиян! Чаю гостье не предложили…
Сыщик отвернулся, пряча улыбку, чтобы не рассердить барышню окончательно. Подошел к незакрытой двери, крикнул в коридор:
— Серафима! Чаю неси. С сахаром, слышишь?!
Служанка появилась через пару минут, она не шла, плыла лебедушкой, выгибая шею и лучась глазами. Но увидев, что в комнате не гость, а гостья — насупилась. Шваркнула поднос на стол, аж чашки звякнули, а войлочная курица на пузатом чайнике скособочилась и начала сползать в блюдце с колотым сахаром.
— Ишь, на сладенькое потянуло! — бурчала она, смахивая белые крошки в карман фартуха. — Не напасёшься.
— А пирога не осталось? — с надеждой спросил Мармеладов. — Подавали ведь на ужин.
— Не-а… Постояльцы-то у нас прожорливые. Аль сам не знаешь?
— Симуня, в лавку Катуниных сбегаешь? — сыщик зачерпнул из кармана горсть монет. — За медовой коврижкой. Они же рядом, в трёх домах…
— И давным-давно закрыты. Время-то позднее. Порядочные девицы, — служанка прожгла взглядом Лукерью, — в такой час мужчин не навещают.
Та дерзко хмыкнула в ответ и взъерошила волосы. У Серафимы от столь вопиющей наглости перехватило дыхание, но потом она махнула рукой: квартирант шалый, вот и гостьи к нему захаживают сообразные.
— Погляжу, что в буфете что завалялось.
— И на том спасибо!
Мармеладов разлил чай и протянул одну чашку журналистке.
— Я давно не встречал вас в редакции «Ведомостей». Вы уезжали в Петербург, не правда ли?
— А это вы как вывели? — с любопытством спросила девушка.
— По нескольким приметам. У вас на левой щеке копоть, это означает, что вы приехали с вокзала, — сыщик достал платок из кармана сюртука и протянул ей. — Вы не стерли след прежде, поскольку не знали, что запачкались. Но если бы заехали домой, то непременно посмотрелись бы в зеркало. Так устроены все женщины, даже те, кто переполнен прогрессивными идеями.
— Допустим, — фыркнула журналистка.
— Стало быть, домой не заезжали. Отправили саквояж, а сами поспешили ко мне, чтобы сообщить нечто животрепещущее. Из этого я делаю логичный вывод, что вы прибыли полчаса назад. А в это время приезжает лишь один поезд — петербургский, на Николаевский вокзал.
— Рада, что вы не утратили хватки.
— И потом, — продолжал Мармеладов, не меняя тона, — вчера я спросил у г-на Ганина, где вы запропастились? Верите ли, он схватился за сердце! «Г-жа Меркульева? По счастью, эта заноза уже две недели шатается по столице. Можно отдохнуть от полынных капель, что я пью для успокоения нервов, идеже она бродит где-то поблизости!»
— Заноза?! Так и сказал? — она гневно раздула ноздри. — Мухомор! Уж я начищу его плешь до блеска при самом ближайшем случае.
— Помилосердствуйте! Он же помощник редактора. Не губите авторитет г-на Ганина в глазах подчиненных.
— Он воспаленный прыщ! — распалялась Лукерья. — А его дутый авторитет я засуну глубоко в…
— Так что же привело вас ко мне в столь поздний час? — перебил сыщик.
Журналистка замерла, готовая обрушить на него свое возмущение, но сдержалась.
— Вы правы. Как всегда правы… Незачем тратить слова на этого расфуфыренного выскочку. Расскажу по порядку то, о чем никому прежде не сообщала. Но от вас не утаю ни единого факта. Вы не из тех, кто крадет чужие заметки, выдавая за свои… Вы не разочаруете меня?
— Все силы приложу, дабы не допустить этого.
— Насмешничаете? А я ведь говорю серьезно… Ф-ф-фух! Мне надо собраться с мыслями… Я уже целый месяц веду расследование. Помните взрыв на Волхонке? Написать о нем запретили ненавистные цензоры, но никто не осмелился запретить мне собирать сведения о бомбистах. Как вы знаете, хороший газетчик не сидит на… табуретке в редакции, а отправляется туда, где кипит жизнь.
— И смерть, — спокойно добавил Мармеладов.
Лукерья вздрогнула.
— Да, и смерть тоже. Я прошла по всем тайным сборищам и подпольным кружкам Москвы, но не встретила никого, кто близок с бомбистами. Это и понятно, городок у нас тихий, ленивый и чересчур разнеженный. А в Петербурге постоянно плетутся интриги! Уже нельзя пройти по Невскому, чтобы тебе не вручили листовку с лозунгом, — она понизила голос и произнесла одними губами, — «Долой царя!» Ужасный город, ненавижу там бывать. Но в столице у меня остались полезные связи. Вы помните, надеюсь, что я горячо выступала, выступаю и буду выступать за равноправие женщин с мужчинами?!
— Разумеется, помню, — подтвердил сыщик, но Лукерья продолжала, не слушая его ответа.
— Оттого все бунтари принимают меня как свою. Всего через пять знакомств меня свели с дочкой бывшего петербургского губернатора. Милая девочка: золотые локоны, алые губки, огромные голубые глаза — на первый взгляд, обычная кукла, из тех, что молодые офицеры любят кружить в вальсе на провинциальных балах. Но внешность обманчива. Эта дева характером покрепче Жанны д’Арк! Она участвует в собраниях бомбистов и знает всех наперечет, дружна с Натансоном, Чайковским, Кропоткиным.
— Похоже, вы восхищаетесь ею.
— На этот раз не угадали, Родион Романович. Больше всего на свете я не люблю лицемерие. Заговорщики и смутьяны — двуличные мерзавцы, они постоянно лгут друг другу, многие являются тайными агентами, провокаторами, стукачами, но при этом и охранку дурят, ради большей выгоды. А эта юная дворяночка коварнее прочих. Представьте себе, перед каждым собранием она пишет письмо матери. Берет обычный лист из гимназической тетради, — такой, знаете, в косую линейку? — и выводит красивым, ровным почерком: «Дорогая моя, неоцененная мамуля…» Потом раскаивается в том, что сбилась с пути
