— Работайте! Иначе ваши усилия будут оценивать в другом заведении!
Изюмов развернулся, сделал пару шагов к двери, остановился.
— Все это вы, Гаврила Емельянович, ради князя Икрамова стараетесь?
— Вам-то какое дело?
— Интересуюсь.
— Забудьте! — Директор снова подошел к нему. — У вас нет больше интереса. Не имеете права! Вы теперь никто! Человек на ступеньках! Согнулся, разогнулся! Уловили?
— Так точ… Простите, уловил.
— Вот и ступайте с Богом. И помните, через несколько дней жду от вас новых сообщений о госпоже Бессмертной.
— Слушаюсь, Гаврила Емельяныч, — Изюмов поклонился и бочком покинул директорский кабинет.
Поручик Гончаров целовал Михелину жарко и страстно.
Целовал лицо, шею, плечи, распущенные волосы.
Девушка стояла покорно, с закрытыми глазами. Она принимала мужские ласки чувственно, без сопротивления, благодарно. Лишь когда Никита Глебович коснулся груди, отвела его руку, тихо попросила:
— Прошу вас, не надо.
— Я схожу с ума… Вы моя! Моя единственная и любимая! Вы это понимаете?
— Пожалуйста, пожалейте меня.
— А меня кто пожалеет?
— Вы — мужчина. Вы сильнее.
Поручик убрал руки, отошел от Михелины, опустился на железную панцирную кровать, сжал голову ладонями.
Девушка продолжала стоять на прежнем месте, нежно смотрела на него. Затем положила ладонь на его голову, провела по волосам. Он поднял голову, поцеловал ее ладонь, с усмешкой спросил:
— Что будем делать, мадемуазель?.. Как жить, на что надеяться?
Она подсела к нему, обняла за плечи.
— Пусть будет, как есть.
— Нет, так не может быть. Я уже почти сделал для себя вывод. Почти уже решился.
— Почти?
— Да, почти. Чтобы решение стало окончательным, мне необходимо ваше понимание.
— Вы желаете задать мне вопросы?
— Да, именно так. Вопрос первый и главный… Вы готовы связать свою жизнь с моей?
Михелина с улыбкой смотрела на него.
— Нет.
Никита с удивлением повернул к ней голову.
— Вы… шутите?
— Нет, говорю серьезно. Не готова.
— Но я люблю вас.
— Охотно и с удовольствием верю. Но хотите откровенно?
— Конечно.
— Моя мама однажды сказала мне… В этой жизни есть князья и воры. И у каждого своя судьба. Каждому свое. Я воровка, господин начальник.
— Ну и что? Рано или поздно мы уедем отсюда, и я сделаю все возможное, чтобы вы никогда больше не думали о прошлом. Мы вычеркнем прошлое и начнем все с чистого листа!
— У меня есть мама.
— Прекрасно. Умная, достойная женщина. Почему она должна до конца дней своих тащить это проклятое клеймо?
Михелина заставила его подняться, подвела к окну. Перед глазами возникла занесенная сугробами узкая улочка поселка, на которой изредка появлялись каторжане или вольнонаемные — унылые и угрюмые.
— Никита Глебович, милый… Посмотрите на это.
Он бросил взгляд на улицу, перевел удивленный взгляд на девушку.
— Я этот пейзаж вижу каждый день уже почти два месяца.
— А до этого какой пейзаж был перед вашими глазами?.. Невский проспект?.. Петропавловская крепость?.. Зимний дворец?
— И то, и другое, и третье…
— И девушки… В красивых нарядах, при дорогих украшениях, на высокосветских приемах, с хорошими манерами и из достойных семей. Верно?
— Разумеется. Вы хотите сказать…
— Я хочу сказать, что здесь перед вами только унылая улица и молодая девица, которая более или менее выделяется из общего числа замученных лиц. И вы, изголодавшийся по женскому вниманию мужчина, готовы, может быть, на самый глупый, на самый отчаянный в жизни поступок, о котором потом будете горько сожалеть! Я повисну на ваших руках тяжелее, чем ненавистные здесь кандалы. Вы не только станете избегать меня, вы будете бояться меня, ненавидеть, стыдиться и презирать!.. Князья и воры не могут иметь общей судьбы, поручик.
Гончаров взял ее лицо в ладони, стал страстно и жарко целовать его.
— Милая, родная, любимая… Поверьте, я докажу обратное. Клянусь, докажу!
Михелина выскользнула из его рук, подошла к двери.
— Позвольте мне уйти и подумать?
— Вы оставите меня одного наедине с растрепанными мыслями?
— Нет, я оставлю вас со своими словами.
— Скажите же их.
— Скажу. При условии, что вы тотчас отпустите меня.
— Слово дворянина.
Михелина помолчала, подняла на поручика черные глаза, прошептала:
— Я тоже люблю вас, Никита Глебович. Люблю нежно и безумно.
Он шагнул было к ней, но девушка немедленно вытянула руки, напомнила:
— Слово дворянина, поручик, — набросила на плечи тяжелый бушлат и толкнула входную дверь.
Когда Михелина поспешила к своему бараку, она увидела возле обледенелого колодца, из которого каторжане брали воду, две фигуры — мужскую и женскую. Сонька и Михель тоже заметили ее. Воровка оставила божевольного, заспешила навстречу дочке.
— Чего ты с ним? — недовольно спросила Михелина.
— Просто… Тоже ведь человек. В добром слове нуждается.
— Я боюсь его. И ненавижу.
— За что?
— За то, что убил пана. Он сумасшедший!
— Вот потому и будь милостивей. Через сумасшедших бог иногда говорит истину. К тому же он твой отец.
— Не хочу такого отца!
— Какой уж есть, Миха…
Дальше шли молча, а вдали маячила одинокая фигура озябшего Михеля.
…Барак спал, в углу потрескивала печка, в люльке, подвешенной под потолок, поплакивал чей-то грудничок. Мать укачивала его, успокаивала, совала в рот хлебный сладкий катушек, обернутый тряпочкой.
Сонька и Михелина лежали на одних нарах, укрывшись грубым суконным одеялом, негромко разговаривали.
— Мне приснился дурной сон, Миха, — мать поцеловала дочку в голову. — Не хочется даже пересказывать.
— Обо мне?
— О Таббе.
— Расскажи.
Сонька помолчала, глубоко вздохнула, снова поцеловала дочку.
— Будто шла она по улице со своим поэтом… с Марком Рокотовым… и на головах у обоих черные терновые веночки. Оглянулись на меня, Табба помахала рукой, и оба растворились в тумане.
— А поэт?
— Что — поэт?
— Он тоже оглянулся?
— Нет, он смотрел перед собой, никого не видя, ничего не замечая.
— Это хорошо.
— Что ж в этом хорошего?
— Хорошо, что не оглянулся. Он ведь погиб, а Табба живая. Она оглянулась. Значит, все хорошо.
— Дай бы Бог, — вздохнула мать. — Как она там?
— Не хуже, чем мы здесь.
Михелина крепко обняла мать, прошептала:
— Начальник сделал мне предложение.
Сонька удивленно посмотрела на нее:
— Созрел, что ли?
— Созрел. Сказал, что заберет с собой в Петербург, когда закончит службу.
— Вместе со мной, — хмыкнула воровка. — С Сонькой Золотой Ручкой.
— Конечно. Он назвал тебя умной и доброй. Представляешь? — Михелина рассмеялась. — Нет, ты представляешь?
— А по-твоему, я глупая и злая?
— По-моему, как раз наоборот.
— Приставал?
— Целовал, еле отбилась. Руки все обломал.
— Смотри, дочка, один раз опустишь руки и считай, что никогда отсюда не выберешься. А не приведи господи, ребенок?
— Я все понимаю, мам. А если он все-таки сдержит слово и мы с его помощью выберемся?
— Надо дождаться весны, Миха.
— Еще почти три месяца.
— Весной придет пароход, а к тому времени нужно сделать поручика совсем ручным.
Дочка зарылась под мышку матери, промурлыкала:
— Он мне очень нравится, мамочка. Он особенный. По крайней мере, честный.
— Знаешь, что такое мужская честь? — усмехнулась Сонька. — Это когда ее нет. А есть женщина рядом. Сильная, умная, с холодным сердцем, беспощадная. Только такая женщина способна воспитать в мужчине честь и благородство.
— Разве ты была такой?
— Не была. Потому и заканчиваю свою жизнь на Сахалине. Но я буду делать все возможное, чтобы ты не повторила мою судьбу.
Несколько дней спустя в поселке случилось малоприятное, хотя для этих мест привычное происшествие.
Пятеро крепко подвыпивших вольнопоселенцев крепко избили Михеля.
А случилось это так.
Божий человек как раз направлялся в Сонькин шинок, размахивая руками и что-то бормоча, когда дорогу ему перегородил высоченный и известный своей необузданной силой и жестокостью Лука Овечкин, получивший каторгу за двойное убийство. Растопырил руки, не давая Михелю пройти, прорычал:
— Куда прешься, дурень?
Тот растерянно посмотрел на него, улыбнулся.
— Соня…
— К Соньке?.. Тоже выпить?
— Соня моя, — ткнул себя в грудь Михель.
— Слыхали, чего придурок мелет? — заржал Лука и повернулся к приятелям. — Любовь, оказывается, у него с Сонькой!
— Так это известно! — ответил со смехом один из друзей. — Он от этой любови и тронулся!
