Девушке исполнилось восемнадцать лет и покровительницы «Общества» отправили ее в европейские университеты. Набираться знаний, а заодно понаблюдать, как организованы кружки эмансипанток. Лейпциг оказался скучным и чопорным, к студенткам там относились без уважения. На одном из диспутов Меркульеву бесцеремонно лишили слова, в ответ она сдернула парик с профессора Хоффштайнера, обнажив убогую лысину. Заслужила тем самым признание целого курса, отчисленную грубиянку провожали аплодисментами до ворот. В Цюрихе иностранных девушек было много, она попросту затерялась в толпе. Эмансипацию здесь понимали по-разному: кому-то было достаточно закрепленной законом возможности разводиться по желанию жены, но некоторые требовали непременных избирательных прав. Были и такие, кто призывал создавать общества, изолированные от надоевших самцов, где женщины станут управлять и властвовать, любить друг друга нежно и страстно… Дальше Луша убегала, зажав розовеющие от стыда уши. Смышленая барышня быстро сообразила – всяк дудит в свою дудку и гармоничного оркестра не получится. Переехала в Париж, в знаменитую Сорбонну. Правда, от тутошних разговоров щеки пунцовились еще чаще. Особенно, когда обсуждали книги Великой Авроры [45] и подруги заявляли: плотские утехи под стать стакану воды, и если кто умирает от жажды, то нужно его тотчас напоить… Меркульева прогоняла от себя подобные мысли. Зато активно поддерживала идею, что современная, обновленная женщина, отринувшая пережитки прошлого, должна получить образование, найти достойную работу и собственным трудом зарабатывать на жизнь. Тогда «товар» сможет выкупить себя из отчего дома без «купцов», неравных браков и прочей дребедени…
Полгода назад она вернулась в Петербург, настроенная на борьбу, но великосветские благодетельницы к тому времени переключились на другие «прожекты»: содержали юных балерин или отправляли за границу оперных певичек, чтобы учились щебетать не хуже итальянок. Своей не в меру активной протеже «чертовы бабы», – прав был, выходит, суровый батюшка, – предложили работу в одной из одежных лавок Гостиного двора. Продавать корсеты и прочие модные штучки, а заодно обсуждать с дамами идеи французских les femmes [46]. Раздавленная столь вопиющим предательством высоких идеалов, Лукерья уехала в Москву. Устроилась работать в газету. Мечтала писать статьи о нелегкой женской доле, приближая светлое будущее каждым многозначительным многоточием. Но ее не допускали даже к заметкам о холере в Крыму, которые печатались без авторской подписи. Редактор считал, и не без основания, что в светлой головке, окруженной облаком светло-русых локонов, слишком много нигилизма, феминизма, и еще других, не менее вредных «измов». Вот дурь повытряхивается, тогда может быть… Пока же приходилось разбирать почту и собирать архив. За это полагалось семь рублей недельного оклада, но прижимистый г-н Катков регулярно удерживал полтину, а то и семьдесят копеек, на «моральные ущербы».
Без таких не обходилось. В прошлом месяце девушка плеснула горячий чай в морду разносчику газет, посмевшему назвать ее «профурсеткой». А пять дней тому назад в раздражении вырвала шило из рук метранпажа и проткнула глаз министру финансов Рейтерну. Правда, лишь на портрете, но перепугала многочисленных свидетелей дикой сцены. Потому г-н Ганин осторожничал в выражениях и выдумывал, как сподручнее кликнуть репортеров на помощь, не потеряв при этом лица. Хотя лучше десять раз потерять лицо, чем единожды окриветь! А вдруг эта безумная опять острием начнет тыкать… Он обрадовался визиту Мармеладова и постарался перевести все внимание на вошедшего.
– А-а-а, господин критик! Рассудите спор: если женщины требуют равных прав с мужчинами, то это должно касаться не только личной или общественной жизни, но и… Э-э-эм… Способов умерщвления. То есть казни. Без жалости, без снисхождения, которые иногда проявляет суд к девицам в кружевных чепчиках, проливающим крокодильи слезы в притворном раскаянии…
Схватился-таки за кочергу. Отдернул руку, да поздно. Сгорел, обратился в пепел и разлетелся под напором урагана.
– Знаете ли вы, самовлюбленный прыщ, – взъярилась Лукерья, – что по статистике семь из десяти женщин, представших перед судом, обвиняются в убийстве нелюбимого мужа?! Дайте им развод, и они не совершат преступления, а отправятся восвояси, строить новые отношения, растить в себе свободную личность.
– Блудить они отправятся! – повысил голос и Ганин.
Закричал не в гневе, а скорее от испуга – пришел момент привлечь побольше народу из коридора, пусть удержат тигрицу, если решит наброситься. Расчет строился на вековых наблюдениях: журналисты – народ любознательный, и вдвойне, если речь о чем-то пикантном. Найдут предлог заглянуть или под дверью подслушивать встанут.
Расчет оправдался. В кабинет шумно ввалились два публициста – Садкевич и Гусянский. Серьезные авторы, фамилии коих неизменно блистали на первой полосе. Их польза для газеты проистекала из знаков препинания. Обычные репортеры ставили запятые и точки, оттого заметки щелкались, словно каленые орешки. Эти же, по общему мнению редакции, брали читателя за душу и склоняли к размышлениям. Старик Садкевич обожал заправлять свои тексты вопросами – вкрадчивыми («куда смотрит..?») или оглушительными («доколе мы будем терпеть?») Его более молодой коллега клеймил и обличал. Министров, градоначальников, городовых, уездных предводителей дворянства и земских докторов – рано или поздно достанется всем! Они и встали у дверей в соответствии со своими предпочтениями. Один вытянулся восклицательным знаком, подпирая головой притолоку. Другой ссутулился, застыв в нелепом полупоклоне, и спросил негромко:
– Об чем галдеж, господа?
Лукерья резко вскочила на ноги, прожигая его раскаленным взглядом.
– Господа?! Гос-с-с-пода? Даже в этом обращении вы проявляете свой… мужланский снобизм. Среди вас дама! Неужели не заметили? Или заведомо отказываете мне в праве голоса?
Публицисты дрогнули и собрались сбежать, но поймав затравленный, умоляющий взгляд начальника, остались. А нигилистка уже обращалась к третейскому судье – Мармеладову.
– Что взять с убогих умишком. Но даже замечательные мыслители… Читали вы статью Пирогова [47] об идеальной женщине?
– Ту, которая не была опубликована, но по всей империи расходится в рукописных копиях? – уточнил он. – Читал.
– Впечатлились?
Она вновь села на диван, гневно дыша и раздувая ноздри. Не дожидаясь ответа, зачастила дальше:
– Прогрессивный ученый, а скатился к патриархальной дикости. Назвал трактат «Молись, люби, трудись». Каково? Предлагает современной девушке молиться! Стать хранилищем и рассадником одурманивающего опиума для народа.
– Помилуйте, но не в этом ли высший идеал равноправия? Перед Богом все равны.
– Ничего подобного! Вы заповеди читали? Не возлюби жену ближнего. Ж-е-н-у! То есть и этот текст, и вся религия сочинялись во имя мужчин. А нам отведена роль безмолвных существ, вроде овец.
