Кабинет герра Хюбера находится на втором этаже Виллы, над приемными, увешанными гобеленами со сценами из жизни Иисуса (вытканными на фабрике Бево). Высокие окна кабинета выходят на «строгий» сад позади Виллы. На окнах висят тяжелые портьеры, обставлена комната баварской мебелью, которая выглядела бы более уместно в охотничьем домике где-нибудь на северных склонах Альп. Громадный стол отражает проникающий сквозь окна свет. Фюрер в серовато-коричневой армейской форме смотрит с портрета на стене. Он ухитряется заглядывать через плечо герру Хюберу, который сидит за столом и пристально осматривает стоящего перед ним юношу. Свою верность делу герр Хюбер выражает куда более сдержанно, чем фюрер: ему хватает простого значка на лацкане – яркого эмалированного кругляша со сплетеньем красного, белого и черного. Это называется Hakenkreuz. [40]
– Моя жена делает успехи в теннисе? Игра, похоже, чрезвычайно ее увлекает.
– Она хорошая спортсменка. – Герр Вольтерра тяжело сглатывает. На столе стоит фотография в серебряной рамке; на ней изображена Гретхен в платье с узким лифом, короткими рукавами, низкой горловиной и широкой юбкой. Она прислонилась к воротам и смеется в объектив. Солнце поймало ее волосы и превратило их в светлое облачко, в ореол в сияющий нимб. За ее спиной виднеется деревянное шале еще дальше – очертания гор. Рядом стоит еще один снимок. На нем изображен Лео в военной форме юнгфолька [41]младшего подразделения гитлерюгенда.
– А ты хорошо играешь?
– Я вышел в четвертьфинал чемпионата Италии. Среди юниоров, – уточняет парень.
– Спортсмен.
Герр Вольтерра едва заметно кивает, словно благодаря за комплимент и удостоверяя его справедливость.
– Так почему же ты не служишь в армии?
– Меня демобилизовали. Герр Хюбер, вы же знаете. Я заразился малярией в Абиссинии…
– Ах да, конечно. Малярия. – В голосе герра Хюбера слышится недоверие. Он довольно импозантный мужчина: высокий и стройный, с элегантной неуклюжестью в движениях, словно потратил всю жизнь на бесплодные попытки втиснуть свои конечности в телесные границы, навязанные ему низкорослым миром. Он берет сигарету из серебряного портсигара и ловко постукивает ею о столешницу. – Сигаретку? – Но парень отказывается. Следует пауза: Хюбер прикуривает, едва ли не с опаской держа сигарету между указательным и средним пальцами. Плотно зажав кончик сигареты губами, он глубоко затягивается и выпускает дым тонкой голубой струйкой. – Скажи мне одну вещь, Франческе. Как ты думаешь, что произойдет?
Парень отмечает обращение к себе по христианскому имени.
– Произойдет, герр Хюбер?…
– С твоей несчастной страной.
Парень пожимает плечами.
– Сложно сказать. Я не вижу…
– Можешь говорить начистоту, – заверяет его Хюбер. – Я всю жизнь работаю дипломатом, а всякий дипломат умеет делает две вещи: представлять свою страну, чего бы эта страна ни натворила, и защищать свои источники информации, как священник хранит тайну исповеди. Считай, что ты заручился моей поддержкой.
Франческо улыбается, будто услышал комплимент.
– Скажи мне. Теперь, когда война идет на итальянской земле, что должно произойти?
– Я думаю…
– Чтоты думаешь? – Хюбер поднимается и, обойдя стол, становится прямо за спиной Франческо. Он кладет левую руку парню на плечо, и неоднозначный жест этот символизирует одновременно дружелюбие, силу и своеобразную, напряженную доверительность. – Скажи мне, что ты думаешь.
– Я думаю, что Италия – всего лишь пешка.
– И какой же игрок ее заберет?
– Америка – очень сильная страна.
Двое мужчин – один из них, высокий и стройный, стоит за спиной другого – смотрят на стену, где висит портрет мужчины, являющегося, как они полагают, вторым претендентом на пешку. Затем герр Хюбер протягивает руку через плечо Франческо и выкладывает на столе шесть фотографий, как колоду карт.
– Вот эти люди, – говорит он. – Ты их знаешь? Мне нужны их имена.
Ох уж эти имена. Всегда одни имена. Имена и фотографии, зачастую выбранные из семейных подборок, украденных, в свою очередь, из потертых кошельков, прикроватных тумбочек, выдвижных ящиков: парни и девушки смотрят с глянцевой бумаги с пылким энтузиазмом или железной уверенностью, но могут просто ехать на велосипедах, или стоять у машины, или сидеть за столом. Белые рубашки, серые брюки, светлые платья в цветочек. Глаза щурятся на солнце. Смелые, умные лица людей, которые даже приблизительно не могут представить свое будущее.
– Вот этого точно знаю, – говорит Франческо, указывая пальцем. – Это Буоцци. Бруно Буоцци.
Герр Хюбер издает неопределенный звук, нечто вроде мычания. Он знает, что на фотографии – Буоцци (тот сидит в ресторане без привычного «официального» наряда), и парень знает, что он это знает. Вопрос заключается в следующем: как долго он с уверенностью сможет предавать лишь тех, кого уже предали? Забавная задачка. Гретхен на фотографии смеется, словно эта дилемма ее веселит.
– А этого?
Парень пожимает плечами.
– Я не думаю…
– Но ты же его знаешь, – тихо произносит герр Хюбер. Голос герра необычайно мягок, особенно если учитывать его телосложение. От столь импозантного мужчины ждешь речи громкой, лающей. Нежный, ласкающий слух звук удивляет, как маленькие, аккуратные стопы толстяка. Он сжимает плечо Франческо, словно хочет напомнить о возможности боли.
– Это такая уловка?
Герр Хюбер невесело улыбается. Конечно, это уловка. Каждый вопрос – уловка. На фотографии двое мужчин и женщина стоят, опершись на перила; позади виднеется озеро. Франческо щурится, как будто пытается вспомнить, хотя на самом делеон пытается забыть. Съезд Социалистической партии в Женеве, 1937 год.
– Разве что… Женщину я не знаю, но мужчина – это, кажется, Петрини. Фотография ведь не лучшего качества. А второй – это Паолуччи. Мне так кажется. Джулио Паолуччи. Он был каким-то чиновником. Должность не. помню – по-моему, какой-то провинциальный секретарь из Ломбардии…
Герр Хюбер кивает. Он по-прежнему сжимает плечо Франческо. Вопрос заключается в том, кивает ли он потому, что люди опознаны верно и экзамен сдан, или потому, что он получил новые данные? Петрини, конечно, никто, и звать его никак. Герр Хюбер знает Петрини. Но бедняга Паолуччи?Неужели он до сих пор чахнет в камере на Виа Тассо под чужой личиной, которую вот-вот должны сорвать? Неужели Франческо Вольтерра, известный своим близким как Чекко, только что подписал еще один смертный приговор?
Игра продолжается. Шахматы? Кошки-мышки? Выбирайте метафору по вкусу. Герр. Хюбер иногда улыбается, иногда хмурится и в конце концов тяжело вздыхает, как будто закончил выполнять сложное физическое упражнение.
– Довольно, – говорит он и, собрав фотографии со стола, прячет их во внутренний карман пиджака. – Довольно. Давай обсудим другие вопросы. – Он отпускает плечо юноши и отходит к окну, чтобы взглянуть на сад – итальянский сад, сложную геометрическую конструкцию, включающую в себя тропинки и ограждения, самшитовые коробки, самшитовые треугольники и спирали; все это напоминает сложно устроенные клетки, что слагаются в органическое целое. – Давай поговорим о Лео. Как у него идут дела?
– Он смышленый малый.
– Он старается?
– Да.
Глаза обегают комнату. Губы кривятся в натужной ухмылке.
– Ты его покрываешь. Он лентяй.
– Но умный лентяй.
– Тебе он нравится?
– Мы ладим друг с другом.
– И с Гретхен. С Гретхен ты тоже ладишь. – Употребление ее христианского имени, уменьшительно-ласкательнойформы ее христианского имени, сбивает с толку. Франческо не по себе, он ерзает на стуле. В комнате тепло, и на лбу у него выступают капельки пота. Гретхен на фотографии будто забавляет возникшее напряжение. Склонив голову, она иронично посмеивается.
– И с фрау Хюбер тоже. Возможно, нас объединяет привязанность к Лео.
Герр Хюбер кивает.
– Ты же католик, не так ли?
Франческо подтверждает это. Да, он католик. Все порядочные итальянцы – католики. Хотя, пожалуй, слишком набожным его не назовешь.
– Гретхен – тоже католичка, ярая католичка, ты это знал? Думаю, она тебе говорила. Ее мать была англичанкой, гувернанткой.Ты знаешь это слово?
– Unatata?
– Это по-итальянски, да? Ну, это девушка, которая присматривает за детьми, приличная девушка из приличной буржуазной семьи, и когда хозяйка дома внезапно умерла – кажется, ее экипаж попал в аварию, – именно юная гувернантка утешила убитого горем вдовца. Неглупый ход, правда? Умно с ее стороны было также принять католицизм и потребовать моральной чистоты, вместо того чтобы позволять вдовцу держать себя в роли любовницы. Но еще более умно было немедленно забеременеть, чтобы родить сводную сестру детям, о которых она заботилась.
