— Секст Росций, сын Секста Росция, — сказал он, поклонившись в сторону фигуры, сидевшей посреди комнаты, — досточтимый клиент моей госпожи. Я привел посетителей, — добавил он, плавным жестом указав на нас. — Молодой Мессала и адвокат Цицерон, с которыми ты встречался раньше. Третьего посетителя зовут Гордианом.
Тирона он, конечно, не представил, как не представил и женщину, которая, скрестив ноги, сидела на полу в одном из углов и занималась шитьем, а также двух девочек, которые стояли на коленях под световым люком и играли в какую-то игру.
Ахавзар удалился. Руф выступил вперед:
— Сегодня ты выглядишь лучше, Секст Росций.
Мужчина устало кивнул.
— Возможно, сегодня ты расскажешь побольше. Цицерону нужно начинать готовиться к твоей защите: до суда осталось всего восемь дней. Поэтому мы привели с собой Гордиана. Его прозвали Сыщиком. Он умеет отыскивать истину.
— Чародей? — На меня уставились два затравленных глаза.
— Нет, — ответил Руф. — Он занимается расследованиями. К его услугам часто прибегает мой брат Гортензий.
Затравленные глаза повернулись к Руфу:
— Гортензий? Трус, который повернулся спиной и бежал? Что хорошего могут сделать для меня друзья Гортензия?
Бледное, веснушчатое лицо Руфа залил вишневый румянец. Он открыл было рот, но я поднял руку, не давая ему говорить.
— Скажи-ка мне кое-что, — сказал я громко. Цицерон поморщился и покачал головой, но я сделал ему знак рукой. — Ответь мне прежде, чем мы пойдем дальше. Секст Росций из Америи, убил ли ты или каким бы то ни было образом способствовал убийству своего отца?
Я стоял над ним, всем своим видом вызывая его посмотреть на меня, что он и сделал. Я увидел простое лицо — такие лица обожают превозносить римские политики — лицо, потемневшее на солнце, загрубевшее от ветра, изборожденное временем. Пусть Росций был богатым земледельцем, но он все равно оставался земледельцем. Никто не может управлять крестьянами и не выглядеть при этом как крестьянин; никто не может возделывать землю — даже если за него трудятся рабы, — и не загнать грязь себе под ногти. В Сексте Росции была какая-то неуклюжесть, неотесанность, твердолобость; в нем чувствовалась гранитная косность и неколебимость. Он был сыном, оставленным в деревне, чтобы подстегивать упрямых рабов и вытаскивать быков из канавы, тогда как юный красавец Гай рос изнеженным городским мальчиком с городскими привычками в доме их гуляки отца.
Я искал в его глазах негодования, озлобленности, ревности, алчности. Ничего этого я в них не увидел. Эти глаза принадлежали животному, одной ногой попавшему в капкан и слышащему, как приближаются охотники.
Наконец Росций ответил низким, хриплым шепотом:
— Нет.
Он смотрел мне в глаза не мигая. Я различал на его лице только страх, и хотя страх заставляет человека лгать куда чаще, чем все остальное, я верил, что он говорит правду. Должно быть, то же увидел в его лице и Цицерон; именно Цицерон говорил мне, что Росций невиновен и что хватит первой же встречи, чтобы убедиться в этом.
Секст Росций был человеком средних лет. Зная, что он трудился до седьмого пота и владел большим состоянием, я должен был заключить, что сегодня он выглядел не так, как обычно. Он был придавлен страшным грузом смутного будущего — или страшным сознанием своего преступления. Его волосы и борода были длинней, чем того требовала даже сельская мода; они были спутаны, нечесаны, кое-где убелены сединой. Обмякшее на кресле тело казалось сутулым и хрупким, хотя при взгляде на Цицерона или Руфа нельзя было не признать, что он был куда крупнее и мускулистее их. Под глазами лежали черные круги. Кожа была желтоватой. Губы пересохли и покрылись трещинами.
Цецилия Метелла утверждала, что просыпается ночью от его криков. Едва взглянув на него, она, вне всяких сомнений, сочла, что он помешался. Но Цецилия никогда не бродила бесконечными, запруженными беднотой улицами Рима или Александрии. Иногда отчаяние переходит в безумие, но для того, кто насмотрелся на них вдоволь, между ними существует отчетливая разница. Секст Росций не был безумцем. Он отчаялся.
Я оглянулся по сторонам, ища, куда бы сесть. Росций щелкнул пальцами, подавая знак женщине средних лет, дородной и невзрачной. Из того, как она нахмурилась при виде его жеста, я заключил, что это его жена. Женщина поднялась и в свою очередь щелкнула пальцами в направлении девочек, которые тут же вскочили на ноги. Росция Старшая и Росция Младшая, решил я; как известно, римляне не отличаются избытком воображения и всем дочерям в семье дают родовое имя отца, различая их только по старшинству.
Росция Старшая была, вероятно, ровесницей Руфа или немного младше: девушка, стоящая на пороге женственности. Как и Руф, она носила простую белую накидку, скрывающую ее формы. Пышные каштановые волосы были связаны в узел в нижней части затылка и ниспадали ей на грудь. Она была поразительно миловидна, но в ее глазах была та же загнанность, какой был отмечен ее отец.
Младшая девочка была совсем еще ребенком, миниатюрной копией сестры; у нее было такое же одеяние и такие же длинные каштановые волосы. Она последовала за матерью и сестрой, но была слишком мала, чтобы помочь им нести кресла. Вместо этого она расплылась в улыбке и указала на Цицерона.
— Какой забавный, — воскликнула она, а затем прижала ладошку ко рту и засмеялась. Мать нахмурилась и прогнала ее из комнаты. Я посмотрел на Цицерона, отнесшегося к выходке девочки со стоической любезностью. Руф, который в сравнении с Цицероном был красив, как Аполлон, покраснел и уставился в потолок.
Старшая девочка удалилась вслед за матерью, но прежде чем скользнуть за занавеску, она обернулась и посмотрела назад. Цицерон и Руф усаживались и, по всей видимости, не обращали на нее внимания. Меня снова поразило ее лицо: широкий рот и гладкий лоб, темно-карие глаза, тронутые грустью. Должно быть, она заметила мой взгляд, потому что вглядывалась в меня с откровенностью, какую нечасто встретишь среди девушек ее возраста и сословия. Ее губы приоткрылись, глаза сузились, и на ее лице я внезапно прочел приглашение — чувственное, расчетливое, дразнящее. Улыбка, кивок. Губы ее двигались, шепча слова, которых я не мог разобрать.
Цицерон и Руф сидели в другом конце комнаты, склонив головы друг к другу, и о чем-то возбужденно перешептывались. Я оглянулся и увидел за спиной одного Тирона, нервно переминавшегося с ноги на ногу. Ее взгляд может предназначаться только мне, подумал я.
Когда я снова обернулся, Росция Старшая уже ушла; о ее присутствии напоминало только легкое колыхание занавески да слабый запах жасмина. Задушевность ее прощального взгляда привела меня в смущение и замешательство. Такими взглядами обмениваются любовники, но я же никогда прежде с ней не встречался.
Я шагнул к выдвинутому для меня креслу. Тирон последовал за мной и ловко его пододвинул. Я покачал головой: не мешало бы его протереть. Взгляд на отца девочки немедленно меня отрезвил.
— Где твои рабы, Секст Росций? Конечно, в своем доме ты никогда бы не подумал просить жену и дочерей принести кресла для посетителей.
Загнанные глаза заблестели:
— Почему бы и нет? Думаешь, они слишком хороши для этого? Женщинам только на пользу пойдет, если ставить их всякий раз на место. Особенно таким женщинам, как мои, ведь их муж и отец достаточно богат, чтобы позволить им сидеть без дела и заниматься целыми днями всем, что душе угодно.
— Прости, Секст Росций. Я не думал тебя обидеть. Ты говоришь разумно. Возможно, в следующий раз мы попросим принести кресла Цецилию Метеллу.
Руф подавился смехом. Мое нахальство заставило Цицерона поморщиться.
— А ты действительно умник, не так ли? — огрызнулся Секст Росций. — Городской ловкач, как и эти двое. Чего же ты хочешь?
— Только правды, Секст Росций. Потому что находить ее — моя работа и потому что она — единственное, что способно спасти невинного человека — такого, как ты.
Росций вжался в кресло. Доведись нам померяться силой, он шутя справился бы с двумя из нас, даже теперь, в ослабленном состоянии, но его легко можно было одернуть словами.
— Что же ты хочешь узнать?
— Где твои рабы?
— Конечно, дома, в Америи. В имениях.
— Все рабы? Ты не взял с собой слуг, чтобы убирать и готовить, ухаживать за твоими дочерьми? Не понимаю.
Тирон вплотную склонился над Цицероном и что-то прошептал ему на ухо. Цицерон кивнул и махнул рукой, и раб вышел из комнаты.
— Какого благовоспитанного маленького раба ты с собой водишь, — зашевелил губами Росций. — Просит у хозяина позволения помочиться. Вы видели, какой здесь нужник? Никогда не встречал ничего подобного. Проточная вода прямо в доме. Отец любил рассказывать об этом: вы знаете, как старики не любят, когда им приходится выходить ночью из дома, чтобы отлить. Не здесь! Если спросите моего мнения, это чересчур хорошее место, чтобы здесь испражнялись всякие рабы. Обычно здесь пахнет лучше, но сейчас слишком жарко.
