Виргилий горячо поблагодарил художника за помощь. Написав адрес Нанны, художник откланялся.
— Я не смогу отвести вас к куртизанке, — извинился Мариетто. — Отцу нужна помощь.
Они расстались, договорившись о встрече на следующий день. В голове Виргилия завертелось все, что хотелось бы знать по поводу Атики, Эбено, Нанны и Тициана, и он принялся так горячо обсуждать это с другом, что ни он сам, ни Пьер не услышали криков бегущего к ним Пальмы-младшего с каким-то письмом в руках…
По дороге друзья завернули к дяде. Пьер посоветовался с ним по поводу лечения «французской болезни», а Виргилий расспросил, как добраться до Сан-Поло. Дяде было по пути с ними, и он взялся проводить их. Исчерпав тему «французской болезни», как называют ее неаполитанцы, или «неаполитанской болезни», как называют ее французы, перешли на смешные случаи, связанные с улицами, которыми они проходили.
— Мост Перси! — поразился Виргилий, повторив вслед за дядей название моста, на который они ступили. — Не женские ли перси имеются в виду?
Чезаре зааплодировал догадливости племянника.
— Ну разумеется. Квартал этот был и остается местом, где селятся девицы легкого поведения. Возможно, это связано с тем, что именно здесь находились публичные бани, где можно было и помыться, и напомадиться, и полечиться.
Здесь же сподручней было и подцепить кого-нибудь. Одно время в Венеции даже поощряли торговлю своим телом, имеется в виду — женским.
— Поощрялась торговля своим телом?
— Дело в том, что с Востока пришла мода на содомию и чуть было не укоренилась в нашем городе.
Дядя хмыкнул, а лицо Виргилия пошло красными пятнами. На мгновение перед его глазами возник грациозный силуэт Мариетто. Устыдившись, он смежил веки так сильно, как только мог, и покачнулся. Если бы дядя не подхватил его, он мог бы вытянуться на мостовой.
— Этот порок очень строго наказуется здесь, — продолжал Чезаре, — повешением на пьяцетте между двух колонн, затем сожжением тела, чтобы, кроме пепла, от содомита не оставалось ничего. Поскольку лучше предупредить болезнь, чем лечить ее, и дабы отвратить мужчин от мужчин, поощрялся труд куртизанок. Их обязывали по вечерам при свете фонарей оголяться в окнах и в дверях своих домов. Отсюда и пошло название моста.
Друзья обвели взглядом дома окрест, но, как и остальная часть города, этот квартал был безлюден и тих. Вскоре они были на месте. Чезаре попрощался с ними до вечера. Виргилий взялся за бронзовое стукальце. На пороге показалась испуганная девица. Виргилий представился и протянул ей записку Тинторетто. Служанка взяла ее и исчезла на лестнице, ведущей наверх. Вскоре она появилась вновь и пригласила «господ посетителей» следовать за ней к госпоже.
Нанна возлежала на постели в одном из тех платьев, что были в ходу у венецианок в то время: с предельно оголенными плечами и грудью, из очень дорогой ткани, богато отделанное кружевом из Бурано, со шнуровкой, украшенной серебряными наконечниками. Из-под платья виднелась нижняя юбка из алого атласа, простеганная золотыми нитями. На плечи был наброшен цветистый платок. На шее у нее было колье из больших, размером с горошину, жемчужин, какие доставляют с Востока. При виде такой роскоши Виргилию, студенту права, на ум пришел «указ, принятый славным советом Прегади в 1542 году относительно платья и внутреннего убранства дома проститутки». Он попался ему на глаза в Вероне, там было сказано следующее: «Девицам легкого поведения, проживающим в данных краях, запрещается надевать или носить на какой бы то ни было части тела золото, серебро и шелк, за исключением головных уборов, которые должны быть из чистого шелка, а также носить цепочки, жемчуг и кольца с каменьями либо без оных как в ушах, так и в иных местах; ношение золота, серебра и шелка, как и драгоценностей любого рода, запрещается и дома, и за его пределами, и за пределами города».
Когда они вошли, куртизанка встала и надела сабо, которые несказанно поразили французов. Верх сабо был кожаным, а подошва деревянной, высота каблуков достигала целого фута. Ну просто не обувь, а ходули. Двигалась она на них с трудом, зато превосходила посетителей на целую голову. «Замечательно придумано для дождливой поры, когда улицы Венеции утопают в грязи! Но летом и в помещении…» — Виргилий не успел закончить своей ремарки sotto voce[46], поскольку Нанна подошла к ним. После обмена любезностями она пригласила их расположиться в глубоких креслах, а служанку отослала за вином и лакомствами. Пока она рассыпалась в похвалах Тинторетто, Виргилий успел разглядеть ее. Длинные светлые волосы были заплетены в две косы, уложенные на лбу в виде двух рожек. Слой белил и густая киноварь на губах не могли скрыть воскового цвета лица, плохой кожи, кругов под глазами. От нее исходил легкий аромат талька и лаванды.
— Я думаю, вы пришли сюда не за тем, чтобы выслушивать похвалы природной учтивости синьора Робусти. Якопо пишет, что вы желаете расспросить меня по поводу одного дела. Чем я могу быть вам полезна? — спросила она, разливая вино.
Служанка устроилась возле хозяйки, вынула из кармана пилочку и принялась полировать ей ногти. Без всяких околичностей Виргилий заявил, что их интересует смерть Атаки. Нанна вскрикнула:
— Господи, упокой ее душу! Ведь именно я и нашла ее на следующее утро. — Она замолчала, пытаясь совладать с охватившим ее волнением. — На следующее утро, — повторила она дрожащим голосом, — было слишком поздно. Остаток своих дней я проведу с ощущением, что могла спасти ее, ведь накануне за четверть часа до полуночи я проходила под ее окнами. Я жила недалеко от нее, в Дорсодуро. Я позвала, но никто не ответил… я не стала звать второй раз. Откуда мне было знать? То, что я увидела на следующее утро, я не забуду никогда. Мне это снилось потом снова и снова. — Слезы навернулись ей на глаза. — Чума со всеми ее ужасами — и та не причиняет таких страшных страданий, какие выпало перенести Атике. Никогда смерти не предстать передо мной в таком жутком обличье, как в то утро.
Нанна прикрыла веки, видно, пытаясь прогнать обступившие ее картины. Но ей это не удалось. Вопрос Виргилия открыл шлюзы ее памяти, и потоки крови застлали ей глаза. Едва слышным голосом она пыталась рассказать им то, что так долго носила в себе.
— Атика была привязана к кровати бантами за запястья и лодыжки. Во рту у нее был кляп. Лоскут за лоскутом с нее сняли всю кожу — на ногах, руках, животе, груди, лице. Всей душой верю, что смерть наступила задолго до окончания этого изуверства. Что она угасла до того, как ее освежевали и обескровили, словно какое-нибудь животное. Ее кровь… кровью было залито все вокруг. Простыни мокрые от крови. Подушка красного цвета. Ленты, которыми ее привязали, и те стали алыми. А тело ее было одной огромной кровоточащей раной. Лицо… лицо превратилось в кусок мяса, вокруг которого уже вились мухи. В луже крови у кровати, словно собачонка, постанывал ее раб Эбено. По крови же бродила ее болонка.
Нанна смолкла. Пьер и Виргилий, потрясенные до глубины души, не издавали ни звука. Служанка прекратила делать маникюр, так дрожали ее руки.
Первым дар речи обрел студент-медик.
— Почему с ней так обошлись? Разве не достаточно было ее убить? К чему кусок за куском снимать кожу, пока не наступит смерть?
— Ее палачом двигала чудовищная ненависть, — проговорил, глядя в пустоту, Виргилий.
— Я развязала ленты, — продолжила задушенным голосом куртизанка. — Одна из лент, та, что стягивала ее правую руку, была уже развязана… Эбено помог мне. Никакого смысла в этом не было, я знаю, но мы просто не могли не «освободить» ее, поскольку видеть подобное попрание человеческого достоинства было невмоготу.
После такого рассказа трудно было продолжать беседу. Каждый испытывал неловкость и старался скрыть это, потягивая вино. Налили и служанке. Вино помогло прийти в себя, снова разговориться. Нанна поведала им историю жизни своей подруги.
Атика появилась на свет по другую сторону Средиземного моря, в Александрии. Ее отец, богатый торговец, имел только двоих детей: дочерей с разницей в возрасте в один год. Были они очень похожи, звали их Камара Светлая и Атика Рыжая. Он обучал их своему ремеслу, они помогали ему в делах. Товары он доставлял с Востока, из арабских стран, из Индии, из Китая: пряности, ладан, шелк, фарфор, жемчуг, камни. Затем грузил их на корабли и переправлял за море: в Византию, Венецию, Геную, Эг-Морт. Несмотря на появление нового морского пути из Индии, открытого Васко де Гамой, на увеличение количества кораблей, огибавших Африку через мыс Доброй Надежды, на конкуренцию, которую составляли ему португальцы, на разорение многих его собратьев из Александрии и, казалось, конец золотого века торговли в Средиземноморье, он продолжал процветать, а обе его дочери были ему помощницами. Порой он сам сопровождал караваны судов в турецкие и итальянские города, где торговал своим экзотическим товаром. Однажды он предложил дочерям плыть с ним. И совершил роковую ошибку! Под Родосом их взяли на абордаж пираты: товары разграбили, его самого убили, а дочерей захватили в плен. Вскоре их выставили на продажу на невольничий рынок в Истамбуле. Старшей было шестнадцать. Ее купил евнух из гарема богатого турка, чьей любимой женой она стала. А вторую приобрела для себя знатная венецианка, чей муж служил Маркантонио Барбаро, наместнику Венеции в Константинополе. Сестрам не суждено было больше увидеться. Во время борьбы за Кипр, за год до битвы при Лепанто, венецианцам в Константинополе стало неуютно. Их добро и корабли были частично конфискованы. Барбаро был задержан и выслан. Хозяева Атики предпочли покинуть турецкую столицу подобру-поздорову и вернуться на родину. Рабы следовали за ними. Египтянке исполнилось двадцать, когда она прибыла в город дожей, и двадцать один, когда ее хозяйка, умирая, подписала ей вольную. Редкая красавица, умница, владеющая многими языками и к тому же свободная, она выбрала единственную стезю, которая могла сделать ее еще и богатой, — стезю куртизанки. Очень скоро слава о ней распространилась повсюду. Ее общества искали не меньше, чем общества Туллии Арагонской, Гаспары Стампы или Вероники Франко, с которой она очень подружилась. Что ни день в ее величественном особняке в Дорсодуро собирались местные вельможи и заезжая знать, знаменитые поэты и иностранные дипломаты. И никому не приходилось скучать в ее салоне. Говорили на философские темы, читали Боккаччо и Петрарку, шутили, играли на лютне и виоле, декламировали на латыни, рассуждали о живописи, скульптуре и архитектуре. Атика умела быть безупречной хозяйкой. Сидя среди гостей, она говорила с одним, шутила с другим, всем уделяла внимание, награждала кого взглядом, кого улыбкой, кого нежным прикосновением или поцелуем, да так, чтобы ни в ком не вызывать ревности. Если только намеренно не хотела спровоцировать кого-то на ревность: в этом случае она была нежна со всеми, кроме того, кого желала задеть. Умела она принять и новеньких, вводимых в ее салон завсегдатаями, и уединиться в будуаре с кем-то очень важным. Если обстоятельства того требовали, она могла и запереться в спальне с тем, кому отдала предпочтение, не обращая внимания на досаду других. У нее хватало ума не сочинять стихов ни на арабском, ни на итальянском, ни на турецком, ни на латыни, поскольку она знала меру и понимала, что у других это получается лучше. А может, и потому, что больше любила слушать, как читают стихи. Она искренне и со знанием дела наслаждалась изящными искусствами и литературой. Желая удивить ее, доставить ей удовольствие, ей предлагали не только драгоценности и наряды, но и книги, ковры, скульптуру. В несколько лет она сколотила настоящее состояние из предметов роскоши, и никто не мог назвать его размеров, хотя все сходилось на том, что оно было немалым.
